Порой кто-то из них поднимает взгляд и пронзительно смотрит. Порой кто-то из них вспоминает, как очутился во тьме.

Господин ведет ногтем по стене, что-то мурлыча, и гудение проносится будто сквозняк. Слышны и другие звуки: шепчет ветер, что треплет рваные занавески, трещит и осыпается штукатурка, весь особняк словно стонет, кренится и оседает. Но призраки хранят молчание, а тени не могут говорить, поэтому единственный голос, что раздается в доме, принадлежит хозяину.

В подобных домах Оливия никогда не бывала. Арки холла возвышаются, будто ребра какого-то исполинского зверя, лампы заливают пространство мягким желтым светом. Она озирается, удивляясь всему, что видит: величественной лестнице, высоким потолкам, богато инкрустированным полам. Взгляд перебегает с картины на картину, с обоев на ковер, с зеркала на дверь. Ханна ведет ее из холла в гостиную, где перед камином стоят диван и пара кресел. Оливия рассматривает комнату, ожидая, когда на краю поля зрения что-то мелькнет, но не видит никаких зубов, глаз, ни малейшего следа призраков. Она бросает взгляд на Эдгара и Ханну – когда же они позовут ее дядю, но те лишь стоят в проеме двери, тихо и быстро переговариваясь, будто гостья их не слышит.

– Просто прочти! – бормочет Ханна, вдавливая письмо в его руку.

– Вздор какой-то…

– Артур хоть знал…

– Он бы что-то сказал.

– Она точь-в-точь как… – хмурится Эдгар.

– Грейс.

Ханна с болью произносит это имя, и в тот же миг Оливия понимает – понимает, – что буква «Г» на обложке дневника матери, та самая, почти стертая от касаний пальцев, означает не Габриэль, не Генриетту и даже не Гертруду, а Грейс.

Оливию захлестывает облегчение. Они знали ее мать. Возможно, знают и что с ней случилось.

– Оливия… – начинает Эдгар, словно пробуя ее имя. – Откуда ты взялась?

Она указывает на конверт с адресом на лицевой стороне. «Мериланс. Школа для девочек».

Ханна хмуро смотрит, но не на конверт – на Оливию.

– Ты потеряла голос?

Оливию пронзает гнев. «Нет! – показывает она, резко, решительно. – Ничего я не теряла!» Конечно, ответ предназначается лишь для нее самой. Оливия знает: они не поймут.

По крайней мере, она так думает, но вдруг Эдгар ей отвечает, подкрепляя слова жестами:

– Мне жаль.

Оливия поворачивается к нему, настроение сразу приподнимается. Она очень давно ни с кем не говорила, и теперь ее пальцы так и порхают по воздуху.

Но старик выставляет вперед руку:

– Помедленнее, – просит он. – Я почти все забыл.

Кивнув, Оливия пытается снова тщательно сформулировать первый вопрос.

«Где мой дядя?»

Эдгар переводит. Ханна хмурится.

– Когда ты получила письмо?

Оливия вздыхает. «Сегодня».

Эдгар качает головой.

– Это невозможно, – говорит он. – Артур уже…

И вдруг в холле слышатся шаги.

– Ханна? – окликает голос, и мгновение спустя в гостиную входит юноша, разглядывающий свои садовые перчатки.

Он на несколько лет старше Оливии, почти мужчина, высокий, худой, а волосы у него рыжевато-каштановые.

– Похоже, шипы становятся все острее. Тут еще одна прореха, возле большого пальца…

Наконец он поднимает взгляд и видит гостью, стоящую у камина.

– Ты кто такая? – требовательно вопрошает юноша, голос его мгновенно становится резким.

– Мэтью, это Оливия, – начинает Ханна и, помолчав, добавляет: – Твоя кузина.

У нее был дядя, она стала племянницей, а теперь вот кузиной.

Всю жизнь Оливия мечтала о семье. Мечтала однажды проснуться и узнать, что больше не одинока.

Новость Мэтью не слишком радует. Он отшатывается, точно его ударили.

– Это же нелепо. Прио́ров больше не осталось.

– Видимо, остались, – мягко говорит Эдгар, будто само существование Оливии вызывает сожаление.

– Нет… – Мэтью трясет головой, словно пытаясь прогнать и саму мысль, и непрошеную гостью. – Нет, после Тома… Я последний…

– Она – от Грейс, – весомо произносит Ханна.

Оливию задевает идея, что можно быть чьей-то, даже если его самого уже нет.

– Но кровное родство… Отец же говорил! – возмущается Мэтью. – Вы знали?

– Нет, конечно нет, – отвечает Ханна, только слишком неуклюже, Оливия улавливает в ее голосе запинку, панические ноты.

Врет.

Но Мэтью ничего не замечает – он не слушает.

– Должно быть, это ошибка. Что она вам сказала?

Я прямо здесь стою, думает Оливия, руками рисуя в воздухе слова, но юноша ведет себя с ней точно с призраком, на которого можно запросто не обращать внимания, поэтому она тянется к ближайшей бьющейся вещи – вазе на каминной полке – и смахивает ту на пол.

С приятным оглушительным грохотом безделушка падает на деревянные половицы и разлетается на куски – достаточно громко, чтоб Мэтью прервал свою обвинительную речь.

Он оглядывается на Оливию.

– Ты. Кто ты на самом деле такая? Откуда взялась?

– Она не говорит, – вставляет Эдгар.

– У нее приглашение, – протягивает письмо Ханна.

– От кого? – требовательно спрашивает Мэтью, выхватывая у нее тонкий конверт.

– От твоего отца.

Весь свет в нем точно гаснет. Весь жар, вся ярость. Мэтью в этот миг выглядит юным и испуганным. Его лицо вдруг становится безучастным, он бросается к камину и швыряет письмо в огонь.

Оливия рвется к очагу, но кузен оттаскивает ее. Бумага тут же сгорает. Слова дяди обращаются в дым.

– Посмотри на меня, – велит Мэтью, хватая ее за плечи. Его глаза, серые, как у кузины, но светлее и с проблесками синевы, с отчаянием вглядываются в нее. – Мой отец не посылал тебе письмо. Уже больше года он мертв.

Мертв.

Оливия будто глохнет.

Но это же бессмысленно… Она закрывает глаза, вспоминает уверенный почерк.

Приезжай домой, дорогая племянница.

Мы с нетерпением ждем встречи.