Уж очень трудные слова, чтобы гадать по ним. Записывать будет проще.

Сначала возник свет за закрытыми веками, потом – звук.

Четвертый, поэт, не успевший вырасти, подросток двенадцати лет, лежал и вспоминал, что случилось что-то страшное. Что именно, он не помнил, но, кажется, это прошло.

Поэтому можно было лежать и улыбаться.

Потом кто-то пихнул его в бок.

– Ты кто? И что это ты тут валяешься? Вставай!

– Я? – Он открыл глаза и поднялся. Вокруг был совершенно незнакомый город. Кажется, даже не город вовсе. Башни не было. Кругом стояли низенькие дома, а за ними были горы. Красная трава.

– Ничего не понимаю… – пробормотал Четвертый.

У человека, который на него смотрел, была смуглая кожа с отливом в красный, как будто его обласкало заходящее солнце.

Он вспомнил.

– Слушай – обратился он к человеку, который смотрел на него странным взглядом. – Я понимаю, что я умер…

– То-то я смотрю, ты какой-то серый… – пробормотал бедняга, пялясь на него во все глаза. – Эй, люди! Он появился из ниоткуда прямо на поле! Помогите! Помогите! Мертвец!

– Кто? Какой такой мертвец? Я живой! Ты понимаешь, я снова – живой! Я снова…

– Мертве-е-е-ец! – закричал человек и побежал со всех ног, а из ближайших домов выглянули испуганные, злые лица.

Ночь он провел запертым в сарае, а утром его расстреляли из луков, как он ни старался объяснить им, что такое милость его бога.

Второй раз он пришел в себя там, где ничего не болело, был абсолютно белый свет и очень холодно. Что это такое, он не понял, но помнил, что там тоже были люди. Он не знал, виноваты ли они в том, что он теперь мертв.

Третий раз его просто зарезали, когда он вышел в пустыне к костру, у которого сидели заросшие бородами путники.

Четвертый раз он воскрес в каком-то тихом городском закоулке, сидя и бессмысленно перебирая шерех, и ухитрился оставаться живым два дня. За это время он вспомнил все, попытался прийти в себя и успокоиться, чтобы не начинать плакать обо всем сразу – о смерти учителя, о смерти братьев и о том, что люди не такие, какими они показались ему.

Сидя ночью у какого-то глиняного забора, он рассеянно чертил на земле что-то, будто бы в классе искал заново доказательство равенства треугольников, и думал, что что-то не так, как должно быть. Почему оживал только я? Ведь учили нас всех, четверых.

Убили нас одновременно. Чего хочет бог грома? Чем я лучше или хуже остальных? Им так же плохо, как и мне.

Может быть, когда кто-то из нас оживает, возникает какой-то знак, и по нему я смогу понять, что они рядом. Может быть, они тоже живы? Надо беречься, надо вспоминать все, что получится вспоминать, а если убьют снова – надо подниматься и жить. Иначе как они найдут меня?

Он долго вспоминал братьев, пока не уснул.

Утром случилось то, что могло случиться в любой момент. Катились колеса, город просыпался, пыль забивала горло. Он услышал крики и шум и побежал в ту сторону, где, как показалось, сверкнуло. Это они? Может быть, наконец повезло?

Не повезло.

Вор! – закричал какой-то громила, увидев бегущего через рыночную площадь подростка. Толпа сомкнулась вокруг.

Унижение уже не убило его, убила сломанная шея.

Четвертое – мертвое, шептал он про себя, проваливаясь в смерть, в темноту, которая его обнимала. Четвертое – мертвое.

Нет, отвечала темнота. Живое. Живое.

Когда он падал в смерть следующий раз, а еще – следующие несколько раз, на самом дне смерти ему чудились нити основы гобелена, огромного гобелена, бесконечные, похожие на струны лиры. Он трогал их, и памяти прибывало.

– Можно, я больше не буду умирать? – спросил он у тех, кто собирался выткать его снова.

– Мы тебя не создавали… – удивленно отвечали они. – Мы можем соткать тебе новое тело.

– Давайте… – обреченно вздохнул он. – Я прошу вас, только не больно. И не холодно. Очень прошу.

– Мы постараемся… – отвечали ему голоса.

На седьмой день он отдыхал.

жарко

холодно

жарко

ночью холодно

днем жарко

ночью очень, очень холодно

В воздухе плыли длинные ленты песен, доносившихся издалека. Их нес порывистый ветер, гладя разноцветную чешую. Было темно, и волны тонкого песка несли на себе камень, как корабль несет море.

Руины который век – говорили – заметало до самого края.

Есть край вдалеке от караванных троп, говорили. Не спи, говорили, в седле. А кто-то устал и спит, и постукивает по упряжи древко притороченного копья, и скрипят ремни и кольца, и волны пустыни качаются, качаются, качаются…

Существо И-Ти свернулось кольцом, вздохнуло и обратилось к собеседнику, не надеясь, что тот услышит.

– Я люблю людей…

Собеседник, похожий на камень, стоящий столбом, неожиданно отозвался:

– Как?

– Что-как? – недовольно пробурчало существо И-Ти. По его радужной чешуе прошла дрожь, и яркие блики заволокло дымом. – Люблю.

– Есть?

– Нет, спать. Люди спят. И я сплю. Мы могли бы поговорить. Но мы не говорим.

– Почему не говорим?

– Люди убегают. Ни один человек не заснет на песке рядом со мной.

– Почему люди убегают? – камень слегка накренился. Это означало смех. Но существо И-Ти плохо понимало, что такое смех.

– Почему люди убегают? Убегают? Почему? Люди? Люди?.. Камень раскачивался. Существо И-Ти хотело сказать что-нибудь еще, но он все раскачивался, и какое-то время они молчали.

– Не понимаю… – сказало существо И-Ти, зашуршало чешуей и заснуло.

Мимо шел караван, и раскачивались на ходу, прыгая, одноногие птицы, и седельные сумки, и волокуши, и кисточки сбруи, и потоки ветра высоко в небе качались, и качались чахлые растения у колодцев, и пели звезды, и звенели бубенцы, и люди в седлах – спали.

«Ты знаешь, все, что летает, плавает, бегает и ползает, называется «орх», то есть «птицы» – говорил во сне голос, смешной, мягкий, важный и уже надсаженный.

Да, птицы – ответил в полусне вождь племени карамов. – Да. Кто здесь? Кто здесь мешает мне спать, понося неизвестных мне птиц?

– Такого сборища тварей, оставшихся со времен древних ящеров, я еще не видел! – продолжал разоряться невидимый голос. – Количество конечностей – от одной до пяти – вызовет ужас у любого специалиста. Чаще всего это, конечно, змеи, ящерицы и те летающие формы, которые уже обзавелись перьями, но не потеряли зубов.