Первая пара 'Спитов' промчалась, уйдя в сторону, ограничившись парой коротких очередей, не нанеся никакого вреда. Большинство стрелков сделало одну и ту же ошибку, стараясь подстрелить их на отходе, Пользуясь этим, вторая пара появилась, будто из ниоткуда, зацепившись за эскадрилью, как репей на собачьем хвосте. Один из истребителей на несколько мгновений завис позади, почти на осевой линии, после чего исторг из себя длинные языки пламени двадцатимиллиметровых пушек. И немедленно отвалил со снижением, сопровождаемый трассерами бомбардировочных пулеметов. В него вроде бы даже попали, но свое дело истребитель сделать успел — несколько пушечных очередей уже прострочили крыло и борт идущей в конце белой 'тройки'. Второй воздушный охотник повторил маневр предшественника — заход с хвоста, залп сразу из всей батареи, затем резкий уход в сторону и вниз. Кормовой пулемет 'тройки' захлебнулся, от хвостового оперения полетели клочья. Расстреливаемый 'Грифон' ощутимо заколебался, корму шатало и дергало, пилот потерял управление.

— Смотри, Карл, Пинтера подбили! Не горит, но топливо теряет.

— Да что же он не стреляет!

— Видимо стрелка убили.

— Прикройте его, — сквозь зубы прорычал Карл.

Теперь по англичанам вели огонь все самолеты звена, но 'тройка' слишком отстала, а 'Спитфайры' крутились и прыгали в воздухе как стрекозы, словно законы аэродинамики были для них не писаны, уходя от пуль, прикрываясь все больше отстающим бомбардировщиком.

— Почему так мажет?! — ныл штурман, — Почему он так мажет?!

Охотники на мгновение словно зависли, а затем синхронно разделились и расстреляли по мотору на каждом крыле 'тройки'.

— … Помогите! Помогите!!! — прорвалось сквозь эфир. Знакомый голос, но Карл никак не мог вспомнить, чей.

С 'тройкой' было покончено. Натужно и страшно воя, коптя небо двумя моторами и оставляя огненный след второй парой, неуправляемый концевой 'Грифон' устремился к земле. Один за другим начали раскрываться купола парашютов.

— Карл, погляди! Все небо одни парашютисты, как подснежники!

— Стрелки 'спитфайр' завалили!

Челюсти свело от напряжения, Харнье вцепился в штурвал, готовясь к новой атаке, но, не сумев разбить строй оставшихся девяти машин, спитфайры отвалили в сторону, видимо в поисках более легких целей.

Атаки на группу больше не повторялись. Но даже простой взгляд на окружающее 'Грифон' небо давал представление о масштабах развернувшегося сражения. Кругом, куда не кинь взгляд, мелкими группами и в одиночку летели бомбардировщики. Многие были повреждены, тащились с трудом, отставая от товарищей, дымя сдающими моторами. Спитфайры действовали все агрессивнее, подтягивались и харрикейны, атакуя ослабленные бомбардировочные 'боксы'.

— Еще четверть часа и дивизию разорвут на клочки, как кот подушку, — с мрачным юмором заметил штурман.

— Дотянем до воды, там встретят, — стараясь говорить ровно и не сорваться, ответил Карл.

— Боже, вот они, вот они! — воскликнул кто-то по радио. Карл закрутил головой, высматривая новые беды, но сразу же понял, что на сей раз вести оказались добрыми.

Впереди темнела узкая чернильная полоска воды — Пролив, а от него неслись стремительные черные точки. Истребители снова брали тяжеловозов под свою опеку.

Харнье тяжело сглотнул, чувствуя, как пересохший язык царапает небо.

Еще один вылет, еще один раз он обманул смерть, не попав в статистические три процента потерь.

На берегу Канала, с биноклями стояло несколько человек. Один из них выделялся примечательным внешним видом — в кожаном плаще, изжелта бледный, возрастом лет шестидесяти, не меньше. Лысый, как панцирь черепахи, с умными глазами, полуприкрытыми тяжелыми морщинистыми веками. Это был бессменный председатель Объединенного авиационного комитета Манфред Рихтгофен по прозвищу 'Красный барон'. Сподвижник и друг премьер-министра Германской Социальной Республики Рудольфа Шетцинга еще со времен Великой Войны.

— Какие потери? — холодно спросил Рихтгофен, не обращаясь ни к кому конкретно.

— Неизвестно.

— Что? — не понял Барон.

— Пока неизвестно, — поправился стушевавшийся офицер. — Но ориентировочно, судя по отзывам истребителей эскорта — на сотню самолетов минимум три машины безвозвратных потерь.

— С учетом тех, кто не дотянет, разобьется при посадке и просто невосстановим, будет не меньше пяти, — подытожил Рихтгофен. — Опять одна потеря на двадцать вылетов… Слишком много.

— Уйдем в ночь? — спросил один из спутников. — Иначе останемся без самолетов.

— Нельзя, — ответил Барон после секундного молчания. — Нельзя. Ночные бомбардировки без точной привязки и радиомаяков бесполезны. Только как пропаганда, притом непозволительно дорогая и бесполезная.

— Днем бомбить слишком тяжело и затратно, ночью бесполезно, что же делать? — вновь спросил собеседник. — Что мне сказать начальнику Генерального Штаба?

— Пока не знаю, — отозвался Рихтгофен, не отрываясь от созерцания авиадивизии, тянущейся дальше, вглубь континента, как стая уставших журавлей. — Не знаю… Мы в вилке, которая происходит от технической недостаточности и дефицита сил. Чтобы действовать днем, нужно больше истребителей сопровождения с большим радиусом действия. Чтобы бить ночью, нужно переоснащать всю радиолокацию и вводить специальные группы наводчиков. С тем, что у нас сейчас, не добьемся успеха ни так, ни этак.

— Это неприемлемый ответ, — жестко возразил спутник.

— Какой есть, — в тон ему ответил Барон, оторвавшись от зрелища самолетов, и задушевно добавил, — как говорил мой покойный отец, если бордель перестает приносить доход, бесполезно переставлять кровати, нужно менять девочек.

Спорящий поперхнулся, остальные как по команде уставились в разные стороны, тщательно изображая глухоту и немоту.

Рихтгофен отвернулся, давая понять, что разговор закончен, и снова уставился в небо.

Вечерело. Солнце уже спрятало нижний край за горизонтом, окружающий мир окрасился в багровые тона. Вода в проливе отливала обсидиановой чернотой, отражая красноватые отблески. Прямо над группой, на высоте от силы в пятьдесят-шестьдесят метров, с воем прошел 'Грифон', охваченный пламенем. Неуправляемая машина, подобно огненному ангелу, тяжко врезалась в землю в километре от береговой линии и развалилась на части, без взрыва.

— Не готовы, — прошептал Барон одними губами, так что слышал его только холодный ноябрьский ветер. — Не готовы…

Плохо возвращаться домой на рубеже осени и зимы по московским улицам, под утро, при свете уличных фонарей и одиноких звезд. И совсем скверно, когда домой надо идти по крошеву из льдинок и холодной воды, едва переставляя гудящие от усталости ноги (а вы попробуйте порхать бабочкой после суточного дежурства), с тяжелой сумкой наперевес, поминутно оскальзываясь и едва не падая под ее тяжестью.