весомее, басовито и как бы стелясь по земле, прогудел заводской гудок.

— Ты не прав, отец, — сказал Михаил. — Прости, но не прав.

— Я-то прав! Только вам, молодым, кажется, что вы всегда правы, а родители — дураки!

— Папа, а чем плохо, если Миша танкистом будет? — спросила удивленно Клава.

Она прибирала перед зеркалом волосы.

— Не встревай, когда взрослые разговаривают! От горшка — два вершка, а тоже туда, в рассуждения! Молчать!

Клава вспыхнула и выбежала из комнаты. Тихая и молчаливая, она едва ли не впервые решилась возразить отцу.

— Комсомол дал мне рекомендацию в училище, — сказал Михаил. — Значит, нужно.

— А кто говорит, что не нужно? Только тебе-то иная была судьба.

— Судьба — это пустое, отец.

— И я про то! Когда начинают ломать то, что веками складывалось, хорошего не жди, нет. Всякие, говорю, люди есть. На другого в работе смотреть жалко и совестно, потому что не за свое взялся. В тебе же от дедов твоих талант к металлу даден, а ты!.. Всё. Решил, стало быть решил. Но помни: я тебя не благословлял, не напутствовал. Живи, как знаешь сам...

Галина Ивановна, закрыв лицо руками, всхлипнула.

— Или думаешь, — продолжал Антипов гневно, — что в армии все дорожки орденами завалены? Нагибайся, сынок, подбирай ордена и на грудь себе вешай, на грудь!

— Я не давал повода, отец...

— Слова по всякому случаю говорить научились, а только не в том мудрость человеческая, не в словах. В деле, в работе!

Он вздохнул тяжело и безнадежно, понимая, что разговоры эти поздние, что ничего уже переделать и передумать нельзя. Сел, положив на стол большие свои руки.

— Ладно уж, — сказала Галина Ивановна, нежно и тоскливо глядя на сына.

— Не надеялся, что так вот все обернется. Некому теперь мое дело подхватить и продолжить... А ничего, ничего! — вдруг ожил, встрепенулся он. — Ученики продолжат. Им и передам все, что сам знаю и умею. Пусть наследуют, если родной сын отвернулся.

— Да не отворачивался же я, отец! Сам всегда говорил, что не в том главное, чем занимается человек, а в том, как занимается.

— Ты мои слова не вставляй в свои мысли. Я знаю, что говорил. А ты забыл, забыл традицию нашу родовую, антиповскую. Не воспринял, не умножил. Не по вкусу, видно, пришлась. Валяй, командуй, скрипи ремнями перед женским полом. Они это любят, когда вокруг них командиры увиваются! — Он усмехнулся зло.

Так они и не договорились ни до чего. Проводы, правда, Захар Михалыч устроил как надо, хотя и сидел за столом сычом, мрачнее осенней тучи. И на вокзал не поехал...

Письма Михаил писал из училища не часто, но обстоятельные и деловые. Явно рассчитанные на отца. Матери-то что?.. Жив, здоров, скучает, и ладно. Подробности армейской службы ее мало интересовали. Ей бы лишний раз обращение к себе отыскать, просьбу какую-нибудь. Но Михаил ничего не просил.

А отец писем не читал. Во всяком случае, при жене и дочери. Но Галина Ивановна достаточно знала мужа: положит письмо на комод или просто на столе оставит, вроде как забыла убрать. Уверена была, что прочтет, когда будет один дома и гордыню свою уймет. Примечала, как именно положила письмо, либо ниточку в конверт прятала. Первые два-три письма Антипов все же не брал в руки, а после, сразу заметила Галина Ивановна, прочел. Прочел! Но ни словом, ни намеком не показала, что знает об этом. Дочке только шепнула. Вместе они и порадовались. А когда финская кампания началась, похоже стало, что и сам Антипов понял и принял сыновнюю правоту. Но крайней мере, смирился. Ведь вот она, война!

И Михаил ему понравился, когда приехал на побывку — за отличную учебу отпустили. В награду. Хоть и в военной форме, не в спецовке, в какой Антипов ходил на завод, а все равно можно угадать в нем силу и дух: плечи в разворот пошли, точно тесно им под гимнастеркой; лицо не гладкое — обветренное, шероховатое; глазами глядит прямо, не прячется, и слов лишних не говорит, а только по делу и коротко.

Нет, ничего этого не сказал Захар Михалыч сыну, при себе оставил, как зарубку на память. Но и не упрекал больше, захоронив разочарование глубоко-глубоко и втайне надеясь, что, бог даст, будут у него еще внуки-наследники, которым он успеет — из рук в руки — передать дело.

Ради этого стоит жить...

* * *

Жена вернулась с кухни одна. Оглядываясь на дверь, сказала шепотом:

— Ты, отец, поласковее будь с ней.

— Что это ты так заботишься?

Он вдруг подумал, что жена все знала, в заговоре как бы была с Михаилом, а от него скрывала. Но и на это он уже не серчал.

— Ребеночка она ждет.

— Беременная, что ли?

— В положении.

— Нашли время детей рожать! Выпороть бы обоих. Так одного не достанешь, а другую нельзя... — Он покачал головой. — Обвели вы, мать, меня. Вокруг пальца обвели. А я-то, дурак старый, э-эх!..

— Не шуми очень, отец, — еще попросила Галина Ивановна. — Поберечь ее надо.

— Ладно ты со своим заступничеством.

Напрасно беспокоилась жена. Был Антипов ровен, предупредителен с невесткой, ничем не давал понять, что вошла она в их семью в общем-то нежданной, и называл только дочкой, не иначе. И работать бы ее не посылал — раз такое дело, прокормились бы как-нибудь, — но тут уж Татьяна за себя решила: устроилась в госпиталь медсестрой. Ее не просто на работу взяли, как других вольнонаемных, а в армию — форму выдали, чему Клавдия очень завидовала. Они с матерью души в Татьяне не чаяли.

И Антипов скоро привык к ней, полюбил по-своему.

Галина Ивановна потихоньку из всякого старья, какое нашлось в доме, готовила для будущего внука — именно для внука! — пеленки, распашонки. Глядя на жену, Захар Михалыч тоже радовался, хотя не показывал своей радости, а думал о том, что вот пока Михаил воюет, бьет и давит танком фашистскую сволочь, Татьяна родит ему сына, которого обязательно назовут Захаром, как уж