В самые опасные времена те, кто спасся и выжил, обычно знают, кому можно доверять. Не растерять старых друзей — это политика последней надежды. А завести новых — это первый шаг на пути к переменам.

Чтобы сопротивление стало успешным, нужно преодолеть два рубежа. Во-первых, мысль о необходимости изменений должна овладеть людьми из самых разных кругов, необязательно во всем согласных между собой. Во-вторых, люди должны оказываться в местах, отличных от дома, и среди групп людей, отличных от их прежних друзей. Протест может организоваться через соцсети, но ничто не становится реальностью, пока не выльется на улицы. Если тираны не видят последствий своих действий в трехмерном мире, ничего не меняется.

Примером успешного сопротивления коммунизму стало рабочее движение «Солидарность» в Польше в 1980–1981 годах: коалиция рабочих, интеллигенции, некоторых представителей католической церкви и светских организаций. Его лидеры были научены горьким опытом при коммунистах. В 1968 году режим мобилизовал рабочих против протестующих студентов. В 1970 году, когда была жестоко подавлена забастовка в Гданьске, в изоляции оказались рабочие. В 1976 году, однако, интеллигенция создала группу поддержки рабочих, притесняемых правительством. В нее входили правые и левые, верующие и атеисты, вызывавшие доверие у рабочих — людей, с которыми при других обстоятельствах они никогда бы не встретились.

Когда польские рабочие с побережья Балтики опять вышли на забастовку в 1980 году, к ним присоединились юристы, ученые и многие другие, чтобы помочь им добиться цели. Результатом стало создание независимого профсоюза, а также гарантии соблюдения прав человека, данные правительством. За те шестнадцать месяцев, что «Солидарность» была легальной, к ней присоединилось десять миллионов человек, а на забастовках, шествиях и демонстрациях завязались бесчисленные новые знакомства. Польский коммунистический режим пресек это движение введением военного положения в 1981 году. Но восемь лет спустя, когда в 1989 году коммунистам понадобился партнер для переговоров, они обратились к «Солидарности». Профсоюз настоял на проведении свободных выборов и выиграл их. Это стало началом конца коммунизма в Польше, Восточной Европе и Советском Союзе.

Выбор в пользу публичности зависит от способности сохранять в неприкосновенности свою частную жизнь. Мы свободны, только если сами решаем, когда мы на виду, а когда — нет.

То, что великий политический мыслитель Ханна Арендт называла тоталитаризмом, было не всесильным государством, а стиранием различий между частной жизнью и общественной. Мы свободны только тогда, когда мы контролируем то, что люди знают о нас, и то, в каких обстоятельствах они это узнают. Во время кампании 2016 года мы незаметно для самих себя сделали шаг в сторону тоталитаризма, приняв за норму нарушение неприкосновенности нашей частной жизни в электронной сфере. Сделали ли это американские или российские спецслужбы или какая-то другая организация, но кража, обсуждение или обнародование личной переписки нарушает основы наших прав. Если у нас нет контроля над тем, кто что и когда читает, у нас исчезает возможность действовать в настоящем и планировать будущее. Тот, кто нарушает границы вашей частной жизни, может унизить вас или по собственной прихоти разрушить ваши отношения с другими людьми. Ничья частная жизнь (кроме, вероятно, самого тирана) не выдержит, если ее выставить на всеобщее обозрение с враждебными намерениями.

Бомбы с электронной почтой, запущенные во время президентской кампании 2016 года, оказались также и мощной формой дезинформации. Слова, написанные в одной ситуации, осмысленны только в этом контексте. Сам акт переноса их из того момента, которому они принадлежат, в другой является актом фальсификации. Что еще хуже — когда медиа последовали за этими почтовыми бомбами, как будто это были новости, они совершили предательство по отношению к собственной миссии. Лишь немногие журналисты попытались объяснить почему люди сказали или написали тогда то, что было обнародовано. В то же время, сообщая о нарушении тайны переписки в новостях, средства массовой информации позволили отвлечь себя от реальных событий того момента. Вместо того чтобы сообщать о нарушении базовых прав, наши медиа в основном предпочли бездумно потакать нашему интересу к чужим делам, неприличному по своей природе.

Наша тяга к тайному, размышляла Арендт, политически опасна. Тоталитаризм устраняет различие между частным и общественным не просто для того, чтобы сделать личность несвободной, но и чтобы отвлечь все общество от нормальной политики и увлечь теорией заговора. Вместо того чтобы устанавливать факты или интерпретировать их, мы соблазняемся идеей скрытой реальности и тайных заговоров, которые объясняют все происходящее. Как стало ясно из случая с почтовыми бомбами, этот механизм работает даже тогда, когда раскрытая тайна не представляет никакого интереса. Обнародование того, что прежде было конфиденциальным, само по себе становится сюжетом.

(Поразительно, насколько новостные медиа ведут себя здесь хуже, чем, скажем, журналисты из сферы моды или спорта. Обозреватели моды знают, что модели переодеваются в гримерке, а спортивные журналисты знают, что атлеты принимают душ в раздевалке, но ни те ни другие не позволяют частностям заместить публичную тему, освещение которой от них ожидается.)

Когда мы проявляем активный интерес к материям сомнительного свойства в те моменты, которые определены авторитарным правителем или спецслужбами, мы участвуем в разрушении нашего политического порядка. Разумеется, нам может казаться, что мы не делаем ничего особенного — только то же, что и все. Это верно — и именно это Арендт описывала как вырождение общества в толпу. Мы можем пытаться решить эту проблему индивидуально, путем защиты собственных компьютеров; можем пытаться решить ее коллективно — например, поддерживать организации, связанные с соблюдением прав человека.