песочного цвета, рои оранжевых бабочек срывались с иссиня-черных кучек медвежьего помета и порхали, трепетали, как листья без деревьев — настоящее волшебство. По этой грязной дороге ходило больше медведей, чем людей, оставляя тут и там следы прямо посередине; позже летом они будут кормиться на полянах низкорослой черники, которая, как он уже заметил, возвращалась на потемневшие склоны холмов.

В старом лагере у реки он вновь натянул брезентовый навес и повалил с пять дюжин обгоревших елей — ни одна из них в обхвате не превышала размер его головы, — руководствуясь общепризнанной теорией, что мужчина, действующий в одиночку, способен заготовить строительное бревно толщиной с собственную голову. При помощи арендованной кобылы он уложил стволы на поляне, после чего ему предстояло вернуть снаряжение в конюшню в Боннерс-Ферри и сесть на обратный поезд до Медоу-Крик.

Лишь пару дней спустя, вернувшись в старый дом — точнее, теперь уже в новый дом — он заметил то, чего не замечал за работой: стояла полнокровная, солнечная, обворожительная весна; долина Мойи зеленела на фоне черного пепелища. Земля вокруг оживала. Иван-чай и лабрадорские сосны доставали ему почти до бедер. Когда поднимался ветер, по долине проплывала горчичного цвета дымка сосновой пыли. Если он не обкорнает побеги, поляна вновь превратится в лес.

Он построил небольшую квадратную хижину: в канаве по колено глубиной выложил фундамент из камней ниже границы промерзания, разметил и подпилил, выровняв, стволы, сделал зарубки и водрузил получившиеся бревна — те, что ложились выше, он поднимал на собственном горбу. Через месяц у него было четыре восьмифутовые стены. Окнами и крышей он займется позже, когда раздобудет необрезные доски. С восточной стороны он натянул брезент, чтобы защититься от дождя. Отшелушивать кору было не нужно — огонь сделал это за него. Он слышал, что опаленные деревья служат дольше, но в хижине воняло. Посреди грязного пола он навалил и поджег кучи сосновых иголок, надеясь вышибить один запах другим — и через некоторое время это ему удалось.

В начале июня вернулась рыжая собачка, поселилась в углу и разродилась выводком из четырех щенков, выглядевших довольно-таки по-волчьи.

Он обсудил это дело с Бобом, индейцем из племени кутенеев, когда отправился в Медоу-Крик за покупками. Кутеней-Боб был уравновешенным, непьющим и, подобно Грэйньеру, постоянно подрабатывал в городе; они знали друг друга уже много лет. Кутеней-Боб сказал, что это странное дело — сучата, похожие на волчат. Кутенеи полагали, что в волчьей стае потомство приносит лишь одна пара — ни один другой волк, кроме вожака, спариваться не мог. И волчица, которую тот решал обрюхатить, была единственной течной сукой в стае. «Вот я и говорю, — сказал Боб. — Вряд ли твоя бродячая собачка могла понести от волка». Ну а что если, допытывался Грэйньер, она встретилась с волчьей стаей, как раз когда у нее была течка — может, король волков вставил ей чисто ради новизны ощущений? «Ну, как знать, как знать, — сказал Боб. — Возможно. Возможно, теперь у тебя есть собако-волки. Возможно, Роберт, ты теперь вожак стаи».

Трое щенков разбрелись, как только собачка их отлучила, но один, неполноценный, остался, и мать вроде не возражала. Вот про этого Грэйньер был прямо уверен, что он произошел от волка, однако щенок даже не скулил, когда вдалеке, чуть ли не в горах Селкирк со стороны Британской Колумбии, стаи затягивали в сумерках песню. Грэйньер чувствовал, что монстрика необходимо обучить потомственным повадкам. Как-то раз вечером он опустился рядом со щенком на колени и завыл. Мелкий просто сидел на заднице; из закрытого рта нелепо торчал кончик розового языка. «Ты не развиваешься в соответствии со своей природой, ты должен выть, когда это делают другие», — сказал Грэйньер полукровке. Потом встал, выпрямился и взвыл — грустно, протяжно; звук разнесся над долиной, над тихой речкой, которую едва было видно в сумерках. Щенок не реагировал. Но впоследствии, заслышав волков на закате, Грэйньер сам задирал голову и принимался выть во всю мочь — ему от этого делалось легче. Тяжесть, скапливавшуюся у него на сердце, вымывало, и, после вечернего выступления с хором волков Британской Колумбии, он вновь теплел, оживал.

Он пытался и об этом поговорить с Кутеней-Бобом. «Воешь, значит, — сказал индеец. — Считай, нашел себя. Так оно и происходит — как это говорят? Нет такого волка, что не смог бы приручить человека».

Щенок исчез ближе к осени. Грэйньер надеялся, что тот отправился за границу, к своим братьям в Канаду, но приходилось предполагать худшее: его наверняка сожрали ястребы или койоты.

Много лет спустя — в 1930-м — Грэйньер встретил Кутеней-Боба в тот самый день, когда индеец умер. Кутеней-Боб тогда впервые в жизни напился. Какие-то сезонные рабочие с ранчо, приехавшие из Британской Колумбии, смешали в кувшине лимонад с пивом, шенди, то есть, и уломали его выпить. Пей спокойно, сказали они, лимонный сок, дескать, нейтрализует действие пива, и Кутеней-Боб поверил им, потому что в Соединенных Штатах уже больше десяти лет был сухой закон, а парни из Канады, где выпивка была разрешена, считались экспертами в вопросах алкоголя. Вечером того дня Грэйньер обнаружил старого Боба на скамейке напротив гостиницы в Медоу-Крик, между ног у него была зажата восьмиквартовая банка, наполненная пивом — уж точно не лимонадом — и он лакал, как изголодавшаяся дворняга. Индеец глушил весь день, несколько раз уже успел обмочиться и потерял способность связно говорить. Вскоре после наступления темноты он побрел куда-то и сумел пройти милю вдоль рельсов, на которые в итоге повалился без сознания; по нему проехала целая вереница поездов. Четыре или пять составов. На другой день собравшиеся невдалеке полчища ворон побудили кого-то отправиться посмотреть, в чем там дело. К тому времени Кутеней-Боба разбросало на четверть мили вдоль путей. Следующие несколько дней его соплеменники прочесывали землю вдоль рельсов, собирая оставленные воронами клочья плоти, костей, одежды в яркие, диковинно раскрашенные кожаные мешочки, которые они унесли и, должно быть, захоронили в соответствии со своими обычаями.

5

Едва уловив наметившийся жизненный ритм — лето он проводил в Вашингтоне, весну и осень у себя в хижине, на зиму оседал в Боннерс-Ферри, — Грэйньер начал сознавать, что бесконечно так продолжаться не может. С тех пор, как он построил новый дом, прошло около четырех лет.

Летних заработков хватало, чтобы протянуть весь год, но лесозаготовки выматывали все сильнее. Сперва он ощутил, как необходима ему зима, чтобы отдохнуть и поправить здоровье; затем, чтобы поправить здоровье, зимы стало недоставать. У него ломило в коленях. Когда он распрямлял руки, локти громко хрустели, а в плече, стоило неосторожно его вывернуть, что-то дергалось и