ничего не говорила, но каким-то образом передавала свои чувства: она скорбела по дочери, которую не могла найти. А без этого она не могла почить в Иисусе или упокоиться в лоне Авраамовом. Ее дочь не перешла в мир духов, а затерялась здесь, в мире живых; одинокое дитя в горящем лесу. Но лес не горит, сказал он ей. Глэдис не слышала. Она вновь переживала свои последние мгновения: лес пылает, у нее всего минута, чтобы собрать кое-какие вещи и с ребенком на руках выбежать из хижины, пока холм обволакивает дымом. Все, что она похватала, теперь казалось ей ничего не стоящим, и она выбрасывала одежду, ценные мелочи, а жар гнал ее к реке. Когда она добралась до края утеса, в руках у нее остались лишь Библия и красная коробка шоколадных конфет — то и другое она прижимала к себе локтями; ребенка она держала на руках у груди. Она остановилась и уронила конфеты и тяжелую книгу, пока привязывала ребенка к переднику, — и вот она снова готова их подобрать. Чтобы удержать равновесие, спускаясь по каменистому холму, ей требовалась одна свободная рука, и она выбросила Библию, а не конфеты. Это обнажившееся безразличие к Богу, к Отцу всего сущего, ее и погубило. В двадцати футах над водой она споткнулась о камень — и в следующее мгновение сломала спину о валуны внизу. Ноги у нее онемели, она не могла ими пошевелить. Она лишь теребила узел на переднике, пока ребенок не освободился и не пополз по берегу, чтобы, пусть хоть какое-то время, побороться за жизнь. Вода ласкала Глэдис, и вот уже эта нежная сила стащила ее вниз, завладела ею; Глэдис утонула. Одну за другой из лужиц и из-под камней малышка подбирала разбросанные шоколадки. Восьмидесятифутовые ели, высившиеся над водой, прогорев, падали в ущелье, иголки на ветвях полыхали и испускали дым, как пиротехнические змеи, объятые пламенем верхушки шипели, касаясь поверхности реки. Глэдис плыла мимо, уже не по воде, а над ней и видела все, происходящее в мире. Мох на кровельном гонте ее дома скукожился и задымился. Бревна в стенах раскололись с треском, похожим на выстрелы из крупнокалиберного оружия. Журнал, лежавший на столе у печки, скрутился, потемнел, вспыхнул, страница за страницей спиралью поднялся вверх и улетел, пылая и кружась. Единственное стекло в хижине разбилось вдребезги, занавески начали чернеть по краям, на полке над дымящейся кухонной лоханью растаял воск на банках с помидорами, бобами и канадской вишней. Внезапно в доме зажглись все лампы. На столе взорвалась банка соли с металлической крышкой, и вся постройка вспыхнула, как спичечная головка.

Глэдис все это видела и теперь, благодаря ей, он тоже знал. Смерть лишила ее будущего, жизнь лишила ее дочери. Кейт выбралась из огня.

Выбралась? Этого Грэйньер не мог понять. Какая-нибудь семья, жившая ниже по течению, спасла его малютку? «Но как им это удалось — и что, никто не узнал? Такой странный и счастливый поворот событий уж точно попал бы в газеты — попало же в Библию то, что случилось с Моисеем».

Он произнес это вслух. Но слышала ли его Глэдис, была ли по-прежнему с ним? Он больше не ощущал ее присутствия. В хижине было темно. Собака затихла.

7

С тех пор Грэйньер жил в хижине даже зимой. Почти каждый январь долину заносило снегом и она, казалось, застывала в непреходящей тишине, хотя на самом деле ее часто наполнял грохот поездов, далекие волчьи напевы и безумное тявканье койотов поблизости. А также собственный вой Грэйньера, ставший для него чем-то вроде рутинной привычки.

Покойная жена больше не являлась ему в обличье призрака. Бывало, она ему снилась — как и поглотившее ее шумное пламя. Он просыпался от этого сновидческого гула и понимал, что тонет в рокоте ночного поезда «Спокан Интернэшнл», карабкающегося по склону.

Но он был не просто нелюдимым чудаковатым бобылем, жившим в лесу и подвывавшим волкам. Грэйньер полагал, что кое-чего все же добился. У него было свое дело — перевозка грузов.

Он был рад, что не женился во второй раз — не то чтобы жену было так уж легко найти, но какая-нибудь вдова из кутенеев, возможно, была бы не прочь. У него был акр земли и свой дом — этим он был обязан, в первую очередь, Глэдис. Работа спорилась, упряжка и телега не доставляли хлопот, и он чувствовал, что все это тоже благодаря Глэдис, по-прежнему занимавшей его сердце и мысли.

На зиму он оставлял кобыл в городе: две его престарелые трелевочные клячи (под это описание подходил и он сам) пока еще ловко управлялись с повозкой, да и в целом были вполне себе крепкими. Как-то раз, чтобы заплатить за постой, он целое лето отработал в вашингтонских лесах и, сказав себе, что оно было последним, почувствовал радость. В начале того сезона отломившаяся ветка сломала ему челюсть и он уже не мог нормально вправить левую сторону. Ему было больно жевать, этим в первую очередь объяснялась его вечная худоба. Его суставы совсем износились. Если он как-то не так выворачивался, правое плечо мертвело, как дверь склепа, пока кто-нибудь не освобождал его, упираясь ногой ему в ребра и дергая за руку. «Нужно тянуть как можно сильнее, — объяснял он тому, кто приходил на помощь, закрывая глаза и проваливаясь во тьму ломоты. — Сильнее. Тяни сильнее. Еще сильнее, тяни, тяни, да тяни же…» — и так до тех пор пока большой сустав не размыкался со звуком, напоминавшим не то хлопок, не то сглатывание. Правое колено у него то и дело выворачивалось; доверять ему другой конец груза стало опасным. «Теперь я так устроен, что платить мне становится все труднее», — сказал он как-то раз своему боссу. Вскоре он остался почти без работы, его единственной обязанностью было сносить старые времянки рабочих-азиатов и собирать лучшие куски древесины; управившись и с этим, он вернулся в Боннерс-Ферри. С работой в лесах было покончено.

По Великой северной дороге он приехал в Спокан. В кармане у него лежало около пятисот долларов — более чем достаточно, чтобы расплатиться за упряжку и фургон, и, остановившись в номере отеля «Риверсайд», он отправился на окружную ярмарку, продлившуюся для него всего полчаса, потому что начал он с того, что следовало бы оставить напоследок.

В открытом поле двое мужчин из Альберты посадили аэроплан и предлагали прогулки по воздуху за четыре доллара с пассажира — цена солидная, желающих было мало. Но Грэйньеру приспичило попробовать. Юный пилот, совсем еще ребенок,