— Говорила… — соглашалась Лена. Но и со старшей сестрой всё меньше и меньше делилась своей болью.

Младшая её сестра жила на Севере, у той своих проблем хватало, приезжала раз в год, но Лена старалась скрыть семейные неурядицы, хотя… И лишь только одной подушке доверялась полностью, она-то её хорошо понимала и впитывала в себя бегущие слёзы и выслушивала накопленную с годами боль. Не единожды в порыве безысходности Лена думала покончить с собой, но оглядываясь на детей, опускала руки. Не решалась. Не решалась детей оставить сиротами. Но когда они выросли и разъехались, всё же сорвалась, после его очередного запоя выпила стандарт снотворных таблеток. Тогда уснуть навсегда ей не удалось, спасли соседи, вовремя вызвали скорую помощь, два дня в реанимации и неделя на больничной койке дали задуматься о многом. И снова не выходили дети из головы, что же они подумают, мамка слабачка? Она корила себя за этот глупый поступок. Слабачка. Лена знала многих своих подруг, которым не слаще, чем ей, тоже доставалось от мужей.

— Не жизнь, а малина, — добавила Елена сама себе, — подойдя к иконостасу, помолилась.

Молилась она каждый день, это облегчало ей душу, она молилась за всех, не только за себя, за всех людей на белом свете, чтобы все жили в мире и согласии, чтобы не было войны, и, конечно же, за мужа, чтобы он бросил пить эту проклятую гадость. В порыве проклинала тех, кто изобрёл все спиртные напитки. Как-то её спросил доктор в поликлинике:

— Есть ли у вас аллергия и на что?

— Есть, на спиртное, доктор, страшная аллергия! Удивлённый доктор не знал, что и сказать.

— Тошнит меня и трясти начинает, во рту всё пересыхает, аж дышать нечем, как только запах почувствую, а чувствую я его на километр уже.

Глядя на огромный синяк Елены Семёновны с тыльной стороны локтя, врач не стал спрашивать, пьёт ли муж, а задал следующий вопрос:

— А подшить не пробовали или развестись в конце концов?

— Подшить? — вопросительно усмехнулась, — да он себя и пьющим-то не считает.

— Он работает?

— Работает, и неплохо работает, когда не пьёт, водитель он, а когда на ремонте, то…

— А на ремонте часто бывает?

— Быва-а-ет, — протянула она. — И праздников навыдумывали столько, что не только мой, скоро все сопьются. Вот к чему на Новый год столько выходных? К чему? Ох, ненавижу праздники. И пятницы тоже, — прибавила она, на что доктор улыбнулся и выписал направление в дневной стационар:

— Вам прокапаться надо, нервы подлечить.

— Вы бы мне, доктор, на тот свет направление выписали, устала я.

— Не спешите туда, туда успеете, — печально улыбнулся он. — Все там будем, у каждого своё время.

Она взглянула на пустую рюмку, на кусочек хлебушка, и ей снова стало жутко. Словно услышала просящий голос Ивана: налей рюмочку, налей. Лена заметалась по квартире, стала проверять закутки мужа, куда он порой прятал бутылки, но нигде не находила, а если и находила, то пустую тару. Снова села на его диван и заплакала. «Наверное, надо сходить в магазин, купить эту гадость и заполнить рюмку», — подумала она, но тут же услышала свой внутренний голос: «Не-е-е-ет, хватит, что это я, сдурела что ли, никакого спиртного в моей квартире больше не будет никогда. Никогда!»

— Морсиком буду тебя поминать, морсиком и соком, — сказала в полный голос, обращаясь к Ивану, представляя его рядом, но невидимым.

Вновь стало жутко и снова начала искать эту проклятую. Затем собрала с трёх опустошенных бутылок «драгоценные» капли и слила в рюмку, получилось с чайную ложку.

— А хватит, этому радуйся, — съёрничала она, улыбаясь своему поступку, положив поверх рюмки уже слегка подсохший кусочек хлебушка.

Вот денег скоплю, к сыну в Москву в гости съезжу, а что, имею право, он давно зовёт, и дочь зовёт во Францию, но туда точно не поеду. Не-е-ет, чужая страна, и живут они на съемной квартире. А может, к себе сманю, будем жить вместе, куда мне эта трёхкомнатная? И я невечная, рассуждала она, но ещё поживу, ведь жизнь-то у меня только начинается, нормальная жизнь. Ой, прости меня, Боже, Царство небесное рабу божьему Ивану, перекрестилась. Даже не верится, что уже надо молиться за усопшего мужа. Прости меня, грешную. Я не знаю, что со мной происходит, а ведь как-то Иван говорил: «Радоваться будешь, когда я сдохну». Накаркал что ли? Я вообще думала, что он весь проспиртованный, долго проживёт, все паразиты убиты, а вот моё сердце не выдержит, а тут — у него тромб оторвался. Знать, так Богу угодно. Сжалился над моей миссией, видел мои «прелести жизни» и решил пожалеть. Спасибо тебе, Боженька, и прости меня, грешную, за помыслы недобрые. Ведь от тебя-то не утаишь, ты всё видишь, что я испытываю на сей раз. Освободилась я, повторила Елена Семёновна, глубоко вздохнув. Как себя на людях вести даже и не знаю. Есть у меня знакомая Тамара, как похоронила своего Алексея, с того времени и дня не прошло, чтобы она не ревела, вся в слезах, да что сравнивать, ведь мужик-то он у неё золотой был. Все б такие были, и горюшка б женщины не знали. Видать, кому как наречено на этом свете, каждый свою жизненную лямку тянет и у каждого своя река жизни.

Лена накинула на плечи шалюшку и вышла на лоджию. На детской площадке играли детки, слышался смех. Солнце спряталось за высотки, и потянуло осенней прохладой, свежестью. Захотелось спать. «Странно, — подумала она, — ведь днём никогда не сплю, да и ночью мучаюсь, а тут спать захотелось». Но вспомнила, что Светлана ей сунула какую-то успокоительную таблетку, наверное, она напоминает о себе. Зашла на кухню, включила чайник, радио, из которого доносилась песня «Лесной олень». Лена улыбнулась, песня ей с детства нравится, но улыбнулась потому что вспомнила… Как-то неизвестно какой гадости напился Иван и, глядя на Ленину голову, сурово со злостью стал спрашивать:

— А где рога, — ощерив зубы, грозно повторил: — Куда рога дела? Где рога, сволочь, спрашиваю!?

— Вань, да не шути ты и не кричи, не пугай ты меня, что, уже до чёртиков допился или крышу сносит?

— А я и не шучу, — прежним тоном сказал он, сжав при этом кулаки.

— А-а-а-а рога, рога-то, да я их обрезала, устала носить, тяжёлые больно, — подыграла она. А у самой по коже мурашки. Страшно стало. Боязно. Как никогда страшно.

— Хорошо-о-о, — успокоился он, пошарив по её голове,