страшен. Собрав бритвенные принадлежности мужа, его расчёску, зубную щётку, засунув всё в один мешочек, ушла на кухню. Есть не хотелось, да и только что из кафе, где поминки были, впрочем, и там она ничего не поела, не лезло. На подоконнике стояла рюмка, наполненная водкой, а сверху кусочек хлебушка. Это подруга Галка поставила, объяснив, что так положено — пусть стоит сорок дней. Спорить с Галкой было бесполезно. Вдруг Елена подошла к подоконнику, схватила рюмку с водкой и, как она это неоднократно проделывала, за что порой получала, резко выплеснула спиртное в раковину.

— Ha-ко тебе, выкуси, — а вот хлебушек оставлю, — ешь, не жалко, могу и маслом намазать, — съехидничала она.

Затем её охватил страх, вздрогнула, но тут же продолжила:

— Всё, отбоялась, хватит, допился, сам себе жизнь урезал, жил бы да жил, через год на пенсию бы пошел, да плюс моя пенсия — хватило бы. Дети, слава Богу, сами по себе живут, взрослые.

И она вдруг поняла, что на неё больше никто не закричит, не поднимет руку, не ударит… Трезвый — молчун. Им в последнее время даже не о чём было разговаривать, жили в разных комнатах, лишь на кухне-то и встречались. Трезвый ел молча, быстро, а то ставил еду на поднос и уходил в свою комнату, где постоянно был включен телевизор. Телевизор её раздражал порой так, что хотелось вышвырнуть с балкона. Пьяный муж его включал на полную мощность, и ей всегда было стыдно перед соседями, музыка гремела не только в их подъезде, но и на улице. Елена выключала, Иван снова включал, а жену при этом отшвыривал в сторону, да ещё как отшвыривал…

— Ваня, соседи же, соседи, сделай потише, — умоляюще просила она.

— А что мне соседи, да наплевать мне на них, пусть и они слушают, что хочу, то и делаю, моя жизнь, — и снова брань…

— Да, твоя, — соглашалась она, зная, что бесполезно с ним связываться, уходила в свою комнату.

Когда Иван пил, то почти не закусывал, может, потому и быстро пьянел, слабые спиртные напитки алкоголем не считал, пиво для него было как вода. И всё пил и пил, не зная меры. А быть может, это всё заложено в генах? Сколько раз Елена задавала себе этот вопрос. Ведь его родители по молодости употребляли о-го-го и дрались по пьянке. Да и трезвые они вели себя словно неродные, вечно ор, брань, грызня. Какой пример мальчик получил от своих родителей? Поэтому, наверное, Лена старалась как-то понять Ивана, простить, помочь ему, но всё безуспешно. Прощение и терпение продолжались на протяжении совместной жизни. В своей, родительской семье Елена такого не видела. Её отец выпивал очень редко, по праздникам, и всегда знал меру. Спокойный, неворчливый, а про маму и говорить нечего — святой человек. Давно в мир иной ушли. В этой же семье совсем другая ситуация, свекровь порой уходила в запой на неделю, даже на работу, бывало, не ходила, тогда ей свёкор отвешивал по полной программе. Лену это возмущало до глубины души. Бедная свекровь с неделю, а то и больше ходила в синяках. Лене было её жаль, она не раз пробовала с ней разговаривать, да толку-то, пошлёт куда-нибудь подальше, и всё. А здесь-то, здесь-то за что? Поесть наварено, в квартире чистота, дети ухоженные. Сама по возможности работала на двух работах, днём учителем начальных классов, а вечером прибегала в ту же школу и мыла полы. Лене вдруг снова стало жалко себя, и она вновь всплакнула. Затем почувствовала такое облегчение, словно гора с плеч свалилась.

— О боже, — поймала себя на том, что в душе появилось спокойствие, даже какая-то радость, что освободилась от пьяного мужа. — Освободилась… Теперь я спокойно могу выйти в люди, меня никто не упрекнёт. Мне не нужно маскировать синяки — у меня их больше не будет!

Она задышала полной грудью, ей захотелось жить! Жить как никогда, она так давно не ощущала такого прилива энергии, что даже стало неловко за себя, ведь сегодня день похорон…

— Слышишь, Ванюшка (так она его называла до свадьбы, так Лена ему писала в письмах, когда он служил в армии), ведь дождалась, ни с кем не встречалась, верно ждала, и замуж вышла, всё как положено. Слышишь, — продолжила она, — вот до чего ты меня довёл, что радуюсь, радуюсь, что наконец-то ты меня оставил в покое, радуюсь, что тебя нет со мной.

Она говорила в полный голос, словно Иван стоял рядом и вслушивался в каждое её слово — слушал и молчал. С пьяным бесполезно разговаривать, а трезвый обходился стандартными фразами: ладно, всё, хватит, отстань, понял, а порой добавит: больше не буду, и виновато прикоснётся к её волосам. И это всё утешение с его стороны. Со временем ей даже противно стало, когда он до неё дотрагивался. Так и жили, каждый сам по себе, каждый в своём коконе. Обидно. Жить с пьющим и нелюбимым человеком тяжело и больно. Просто жить от безысходности, от того, что некуда уйти, убежать… Раньше надо было, когда только Мишенька родился, уже тогда она познала тяжёлый кулак Ивана. А голову пробил ей сапогом… Тогда надо было бежать. Тогда. Да смолчала, стерпела, боялась стыда перед соседями. А развестись? Подумала, какую боль и стыд принесёт своим родителям. Те жили в деревне и не знали, каково живётся их дочке. На вопросы знакомых, как поживает средненькая дочь, мать Лены с восторгом отвечала, что слава Богу, повезло нашей средненькой, повезло… Когда появилась на свет дочь Ирочка, Иван на некоторое время пить перестал, даже курить пробовал бросить, и вроде бы зажили неплохо, но… всё это на некоторое время, затем вновь брался за своё, да ещё как брался. Дети с детства напуганы, хотя Лена всячески старалась их оберегать, у бабушки-соседки порой прятались. Время пролетело, выросли дети, Лена даже по-своему радовалась, что они уехали из города, не будут видеть поступки пьяного отца. Конечно, ей их очень не хватает. Созваниваются часто. На вопрос, как отец, отвечала: «Да вроде образумился». Так и жила: работа, дом, пьяный муж… Были и отдушины, это когда она умудрялась с подругами сходить на какое-то мероприятие и когда он был трезвый. В школе многие учителя догадывались о её проблемах, но старались не подавать виду. Чужая семья потёмки. С некоторыми подругами она делилась тайной, а когда поняла, что тайна просачивается — закрылась. Сколько раз рассказывала своей старшей сестре, та жалела её, но всегда упрекала:

— А я тебе