Однако некоторые из людей были уже преданны мне.

Что касалось Пенрода, ему я явно нравился. И больше потому, наверное, что я с должным уважением относился к его работе.

Пенрод был человеком умным. В противном случае он не продержался бы и года на столь ответственном посту, ведь их с отцом взгляды на жизнь существенно различались.

— Думаю, Стигийца не следует держать в этом стойле, — проговорил я после непродолжительного молчания. — Здесь слишком тесно, слишком темно. Мне, к примеру, тут не нравится. Возможно, и ему тоже.

Я передернулся, вспоминая мрак узкого туннеля, в котором побывал сегодня.

Конюхи, удерживавшие жеребца, уже выбивались из сил. Сам конь тоже начинал устало фыркать. Я смотрел на эту божью тварь и сознавал, что теперь многим обязан ей. И не понимал, почему не прыгаю от радости.

— Но все стойла одинаковы, милорд, — растерянно пробормотал Пенрод.

— Загон у старой конюшни был построен специально для жеребцов, — спокойно пояснил я. — Только проверьте, исправны ли задвижки на воротах.

Несколько мгновений Пенрод смотрел на жеребца. Потом перевел взгляд на меня.

Загон для жеребцов использовался для случки их с кобылами. А поле, где гуляли кобылы, отделял от загона деревянный забор. Если бы кто-нибудь по случайности (или намеренно) оставил ворота не запертыми на задвижку, то Стигиец спокойно мог случиться с любой кобылой, которая подпустила бы его к себе.

Пенрод все прекрасно понял.

За два года правления Хурогом мой дядя мог завоевать доверие хурогского народа. Я же должен был позаботиться о том, чтобы по прошествии этого времени люди пошли бы за мной, а не за братом моего отца.

Мне стоило уже сейчас дать понять Пенроду, что я представляю собой нечто большее, чем все привыкли думать.

Я многозначительно подмигнул ему.

Это произвело на него сильнейшее впечатление. Он смотрел на меня, не моргая, совершенно ошеломленный. Я понимал его чувства: непросто за столь короткое время признать, что знакомый тебе вот уже девятнадцать лет человек совсем не такой, каким ты его воспринимал.

— Я велю перевести его в загон, — придя в себя, пробормотал Пенрод. — Он ведь и в самом деле, как вы и сказали, ненавидит тесноту и темень.

Его голос прозвучал несколько неестественно и натянуто, но я чувствовал, что в нем все ликует.

— Темень, — задумчиво повторил я. — Говоришь, он ненавидит темень…

— Совершенно верно!

Губы Пенрода расплылись в едва сдерживаемой улыбке.

Итак, Пенрод готов выполнить мое указание, торжествующе подумал я. То есть он пойдет наперекор воли дяди. Отлично. Можно не сомневаться, что его примеру в отношении меня последуют и другие конюхи.

А это в итоге могло привести ко всеобщему изменению мнения обо мне — старшем сыне умершего сегодня Хурогметена.

Я задумался. Было трудно определить, нужна ли мне все еще маска тупицы. Или уже настала пора изменить правила игры?..

Еще раз внимательно оглядев отцовского коня, остановившись взглядом на его желтом носу, я вспомнил почему-то про цветы, что росли в одном из маминых садов.

Выдержав паузу, во время которой я упорно боролся с улыбкой, едва не заигравшей у меня губах при мысли о том, как бы отреагировал на мою выходку отец, я сказал:

— «Стигиец» слишком сложно выговаривать. Я назову его Нарциссом.

Сиарра встрепенулась, повернула голову и уставилась на меня, как на сумасшедшего.

— Нарцисс… — повторил Пенрод, растерянно почесывая затылок.

Наверняка, будучи опытным конюхом, он побаивался, что подобная кличка может пагубно повлиять на нрав скакуна. Его подчиненные смотрели на нас во все глаза.

Поразмыслив, Пенрод неожиданно для всех улыбнулся и кивнул:

— Неплохая мысль. Бояться жеребца по имени Нарцисс никому и в голову не придет!

Я повернулся к остолбеневшим от удивления конюхам.

— Отведите Нарцисса на тренировочную площадку и снимите с него это железо. Мне понадобится кнут — такой, при помощи которых мы тренируем молодых жеребцов, — еще пять или шесть медных котлов и пустой мешок из-под крупы. Пенрод, пошли кого-нибудь на кухню, пожалуйста.

Мне нестерпимо захотелось заняться Стигийцем… вернее, Нарциссом. Я подумал, что для более близкого знакомства со своим новым конем не обязан дожидаться момента, когда тело отца остынет. У меня не было и малейшего желания тратить время на притворную скорбь. Я мечтал как можно быстрее сделать Нарцисса своим.

На тренировочной площадке я встал подальше от круговой дорожки для бега. Для начала эта мера предосторожности была крайне важна. Избавить животное от привычек, приобретенных на протяжении целых четырех лет, — задача не из легких. На это необходимо потратить не один и не несколько дней, а гораздо большее время. Но я надеялся, что удача мне улыбнется и мы со Стигийцем добьемся успехов в максимально короткие сроки.

Дав жеребцу возможность осмотреться, я перешел в центр круга. В одной руке у меня был мешок с котелками (я пытался не греметь ими), во второй — кнут длиной в два моих роста.

— Пошел! — скомандовал я, не особенно напрягая голос, и ударил по земле кнутом.

Жеребец взбрыкнул и рванул вперед.

Я заставил его пробежать два небольших круга. Ему казалось, он знает, чего от него хотят. Именно на этой дорожке мой отец обучал всех своих коней основным командам, таким как «пошел!», «тпру!». Но я собирался преподать Стигийцу совсем другой урок и надеялся, что у меня это получится.

Жеребец перешел на легкий галоп. И не потому, что устал, а потому, что для коня его комплекции с подобной шириной шага трудно нестись во весь опор по столь маленькому кругу.

— Пошел!.. — крикнул я.

Любой менее своенравный конь вновь пустился бы бежать. Но этот повернулся ко мне и шагнул вперед. А через пару мгновений рванул на меня, показывая, что не желает слушаться.

Я мог хлестнуть его кнутом и таким образом заставить покориться. Но этот жеребец прекрасно знал, что удары кнутом причиняют боль. И ничему новому не научился бы.

Вместо этого я громко заорал, приподнял с земли мешок с котелками, потряс его в воздухе и стеганул по нему кнутом.

Стигиец в недоумении подался назад и помчался по кругу.

Я бил по мешку еще и еще, и конь послушно продолжал бег. А когда вовсе выбился из сил, прижал уши, опустил голову и посмотрел на меня. В его взгляде не было ни агрессии, ни угрозы, лишь немой вопрос: можно мне остановиться?

— Тпру! — громко приказал я.