– Я найду новое жилье.

Джексон еще несколько мгновений смотрел на меня, затем, выдохнув, рассмеялся. Он снял детскую сумку с моего плеча и перекинул ее через свое.

– Господи, какая тяжелая. Ты сумасшедший сукин сын.

– Спасибо, Джекс, – я вздохнул с облегчением.

– Да-да, только не звони мне в два часа ночи, расспрашивая про коклюш или… как его там? Родничок?

Я рассмеялся, но порыв холодного ветра Сан-Франциско унес мой смех прочь.

Поправив ребенка, я посильнее прижал ее к себе.

– Пойдем домой.

* * *

Я проснулся от того, что подбородок коснулся груди. Поезд как раз со свистом остановился на станции «Дюбус». Перекинув сумку через плечо, я вышел и прошел полтора квартала до своего кремового дома в викторианском стиле, в котором снимал квартиру на втором этаже.

Когда я проходил мимо двери на первом этаже, где жила Елена Мелендез, слегка улыбнулся и потащил свою уставшую задницу на второй этаж. Попав в квартиру, я снял куртку и повесил ее на вешалку, рядом бросил сумку. Свернул налево, прямо на кухню, чтобы заварить свежий кофе, а потом направился в гостиную, к своему столу у окна. На часах было 16:42. Технически у меня оставалось целых восемнадцать минут в запасе для себя.

Я откинулся в кресле и закрыл глаза… а затем сразу же открыл.

Мне не нужны были эти минуты, я хотел получить свою девочку назад.

Поэтому спустился вниз, перепрыгивая через две ступеньки, и постучал в первую квартиру. Гектор, пятилетний сын Елены, открыл дверь.

– Привет, Гектор. Можешь сказать маме, что я пришел?

Он кивнул своей темноволосой головой и убежал. Из открытой двери послышался голос:

– Сойер? Входи, querido[4]. Она готова.

Я вошел в квартиру Елены, где пахло теплом, специями и стиральным порошком. По-домашнему. Она была немного загроможденной, но довольно чистой. Здесь жила семья. Елена – пухлая сорокапятилетняя женщина с густыми темными волосами, заплетенными в косу, и большими добрыми глазами – наклонилась и достала Оливию из манежа.

Маленькое личико Оливии засветилось, когда она увидела меня, и я улыбнулся, словно одурманенный. Ее голубые глаза были невероятно яркими и ясными, а распущенные кудряшки обрамляли пухлые щечки тринадцатимесячного ребенка.

Она потянулась ко мне.

– Папочка!

Ни «па» или «па-па» – папочка. Все слоги. Мое глупое сердце растаяло.

Елена передала ее с мягкой улыбкой, и Оливия сразу же обхватила меня своими маленькими ручками за шею.

– У нее был хороший день. Съела весь свой горошек.

– Правда? Ты была хорошей девочкой? – Я поцеловал Оливию в щечку и полез в карман за бумажником. Она ухватилась за него, и мне пришлось отдать его ей, перед этим вытащив чек.

– Спасибо, Елена.

– С удовольствием, Сойер, – ответила она, убирая в карман оплату за неделю. Протянув руку, погладила маленькое запястье Оливии. – Увидимся в понедельник, малышка.

Я вынул кошелек из рук дочки – и рта – и подхватил сумку с подгузниками.

– Скажи пока-пока.

– Пока-пока, – повторила Оливия.

Елена прижала руки к груди в районе сердца.

– Уже такая умная. Прямо как ее папочка.

Я улыбнулся.

– Давай, Ливви. Пойдем домой.

Проклятый будильник сработал в половине шестого утра. Я вылезла из теплой постели, поставила вариться кофе на маленькой кухоньке, а потом зависла, закрыв глаза, под теплыми струями душа в крошечной ванной комнате. Еще никогда в жизни мне не приходилось так рано вставать, но друг из Нью-Йорка потянул за миллион ниточек, чтобы пристроить меня в шикарный спа-салон в дорогущем районе города. Зарплата стоила того, что просыпаться каждое утро, но боже ты мой.

– Так вот что значит быть ответственной? – проворчала я, второй раз выронив бутылку с шампунем.

После душа, завернувшись в полотенце и обернув другое вокруг головы наподобие тюрбана, я потягивала кофе на кухне, удивляясь, что за окном еще не рассвело.

«Быть ответственной, – решила я, – полный отстой».

Спустя некоторое время утренняя сонливость ушла, оставив после себя удивительное чувство бодрости.

Я встретила рассвет моей новой жизни, и мне все равно, насколько глупо это прозвучало. Прекрасное чувство.

Я надела бежевую юбку, мужскую рубашку на пуговицах, натянула темно-бордовые гольфы до бедра и черные армейские ботинки. Перед зеркалом в ванной нанесла темные тени и густо обвела голубые глаза черным карандашом, в уши вставила золотые серьги-кольца и собрала длинные каштановые волосы в хвост. Я все еще выглядела, как типичная жительница Нью-Йорка.

И не могла решить, хорошо это или плохо.

Уже на улице я натянула свой любимый «бабушкин» свитер и взвалила на плечи фиолетовый рюкзак. Солнце наконец-то взошло, почти физически ощущалось начало дня. Улицы были тихими. Сонными.

Приложение на телефоне подсказало, что мне нужна линия J, чтобы добраться до станции «Эмбаркадеро». Спустя двадцать минут я оказалась в районе кондоминиумов, современных лофтов и магазинов с видом на залив. Согласно моей карте, пристань и другие туристические развлечения находились, так сказать, за углом, – еще в десяти минутах езды на поезде. Этот район показался мне слишком тихим, и я задумалась: а будет ли у меня достаточно клиентов, чтобы держаться на плаву, или придется искать вторую работу.

«Но, если ты устроишься на вторую работу, у тебя совсем не останется времени на танцы».

И я снова не могла решить, хорошо это или плохо.

Но, как оказалось, беспокоиться мне не о чем. Спа-салон «Серенити[5]» со сверкающей витриной поражал красотой, от него буквально разило богатством, и даже в такую рань он был переполнен клиентами.

Моя начальница, Уитни Селлерс, выглядела лет на тридцать пять с волосами, покрашенными в клубничный блонд, и строгими голубыми глазами. Нахмурив брови, она оглядела меня с головы до пят.

– Дарлин, верно? – сказала она, как будто мое имя пришлось ей не по вкусу.

Я кивнула.

– Да, здравствуйте. Приятно познакомиться.