прельстившийся на дивный блеск.

Опасна, как опасен волчий лес,

Хрупка, как плоть и кости человека.

Но восхитительна, как Рим и Вена,

Верна, как темперированный строй.

Столь притягательна, столь совершенна

Своею чудной, робкой красотой.

Да что ни вспомни, что ни расскажи,

А все-таки прекрасна наша жизнь.

I

Тверда, как рифма старого сонета,

Где неминуче следованье строк;

Расписана судьбой по самый гроб,

На каждый месяц у нее заметы.

Сказали мудрецы: дар жизни приняв,

Младенец начинает скорбный плач,

Ведь жизнь строга, и суд ее — палач,

Отец уйдет немногим раньше сына.

Так с крика начинается их драма,

Грустна, жива, неполных сто страниц,

Но этот стих, наверно, лучший самый,

Что вдаль уносит вереницу лиц.

А может, жизнь в исканьях и в тоске —

Из пыльной книги в дальнем уголке.

II

Из пыльной книги в дальнем уголке

Узнал я: нам начало от Адама.

Живем под светом купольного храма,

Где пойманы, как соколы в силке.

Нам не дана неведомая высь,

Где с шелестом листов согласна лира.

Нам дан огонь, чтоб володеть над миром,

Огонь, что испокон нам значит «жизнь».

Мы сами, человеки, отродясь

Подобны духом дару Прометея.

Горим до пепла, в угли обратясь,

Мы сами — пламя, землю нашу грея.

И страсть зажечь жизнь новую в рядке

Жива, как искра в малом угольке.

III

Жива, как искра в малом угольке,

В том, кто прошел свой путь до половины,

Боязнь нажить недуги и седины,

Не нажив счастья в дочке и в сынке.

Раздуть от уголька большой пожар,

Как в Библии, колен чтоб на двенадцать:

Вот чисто человеческая радость,

Столь сокровенный и священный дар.

В запале дети бросят отчий дом,

Забудут землю и недавних братьев;

Они наживы ради кликнут рати,

А лучшего вознаградят крестом.

История их пышного расцвета,

Грустна, как убывающее лето.

IV

Грустна, как убывающее лето,

Дней наших скоротечных череда.

Где понедельник, там уже среда,

Короче дни, и позже ждем рассвета.

Как в нашей жизни многое от рока,

Подчинено движенью звезд, планет;

И древним думалось, что в жизни нет

Не предреченного звездой высокой.

Что исполинам хлопоты земные,

Страданья душ, мистерии любви?

Неужли мы — невольные следы их?

Ответьте, золотые муравьи!

Судьбе нет дела, но загадка века:

Внимательна, что нет от ней побега.

V

Внимательна, что нет от ней побега:

Куда б свой путь не правил человек,

Судьба с ним всюду, словно оберег

И страшное проклятье человека.

Она нам шепчет соблюдать обеты,

Но опыт и легенды говорят,

Что мы в просчете, как герои-кельты,

И в нашем меде скрыт смертельный яд.

Судьба — дракон, бессмертный и лукавый,

Что слаб до золота и юных дев.

Она на жизни заявляет право,

Над всем и каждым крылья простерев.

Она — ревнивица, и чтит свой интерес,

Как змей, прельстившийся на дивный блеск.

VI

Как змей, прельстившийся на дивный блеск,

Во тьме хранящий злато и алмазы,

Судьба — герой из бабушкиных сказок,

О нас, о крысах офисных, — бурлеск.

Где взять перо, в какой Караганде,

Которым рок нам «на роду написан»?

Нам — этим разным, бесконечным лицам!

Все вилами по прудовой воде.

Есть только жизнь, и мы ей вечно рады,

А рока, древнего дракона, — нет.

За все добро лишь мы возьмем награды,

За наше зло лишь мы несем ответ.

Жизнь в мире, где добра всегда в обрез,

Опасна, как опасен волчий лес.

VII

Опасна, как опасен волчий лес,

В котором серое зверье — мы сами.

Пустить любого могут на салями

За то, что воет не как все, наглец.

Мы, люди, склонны грызть других людей:

Злословить и за спинами лукавить,

Мы свято бережем дурную память,

И черствы, но любовники грошей.

Я верю, нас родили для иного.

Не для сердец ножи, а для хлебов.

Пусть волку жизнь — капканы да оковы,

Пусть человеку жизнь — его любовь.

Жизнь, вот чему слой меха не помеха,

Хрупка, как плоть и кости человека.

VIII

Хрупка, как плоть и кости человека,

И тем всего на свете жизнь ценней.

Такого ни Кощей, ни Берендей

Вовек бы не сыскали по сусекам.

Услышь, мой друг, ее слова, покуда

Поет в груди о том, что ты живой.

Искать не надо, счастье — под рукой,

В клетушке частых ребер, птица-чудо.

Ее удел не в вечности холодной,

А в звонкой песне ярких, сочных дней.

И потому нет «рано» или «поздно»,

Есть «здесь», «сейчас», что хрупче и ценней.

Не бриллиант — росинка, что мгновенна,

Но восхитительна, как Рим и Вена.

IX

Но восхитительна, как Рим и Вена,

Чарующа, как Лейпциг, Зальцбург, Бонн,

Где жили музыканты испокон

В узилищах эвтерпиного плена.

Они пленяли красоту созвучий,

Поймав ее в изгибах лепестка,

В свирелях птиц и беге ветерка:

С их музыкой мир стал чуть лучше.

Мы сами, как кантаты и сонаты,

Таим в звучаньи сокровенный смысл,

Свое отпев, навек умолкнуть рады,

И наша вечность сочтена до числ.

Но песня-жизнь, будь тяжкой иль простой,

Верна, как темперированный строй.

X

Верна, как темперированный строй,

На безладовом чудо-инструменте.

В созвучьях слышим ноты только вместе,

В мелодии — с длиной и высотой.

И если слух ласкает верный лад,

Мы слышимое любим без вопроса,

Звучанью мы согласно отдаемся,

И каждый этой данности лишь рад.

Что свершено — навеки совершенно,

Нам утверждает воля языка.

И если человек живет, как верно,

На жизнь его не смотрят свысока.

Ведь жизнь его, как музыка, волшебна,

Столь притягательна, столь совершенна.

XI

Столь притягательна, столь совершенна,

Жизнь по рожденью девственна, как лист.

В руке художника зажата кисть

И краски белизне идут на смену.

Пестреет гаммами цветов палитра,

Маэстро пишет, чуток верный взор,

Он то отскочит, то глядит в упор,

То двойнику подмигивает хитро.

Он в зеркало глядит и кистью водит

И создает свой образ на века;

Но зеркало не умалит свободы,

Пока он жив, вольна его рука.

Он впечатлит, пусть даже не герой,

Своею чудной, робкой красотой.

XII

Своею чудной, робкой красотой

Ты за собой беззвучно поманила.

Ты в старый сад калитку отворила,

И я прошел туда вслед за тобой.

Рука в руке, друг друга мы вели,

Впотьмах по тропкам спутанным плутая,

И ты была красивая такая,

Что не заметил я, как мы пришли.

Еще один, последний поворот,