на строгий ваш свет, обелиски.

Я слышу истории голос

глухой,

словно крик материнский.

Покажется вдруг на мгновенье,

и это мгновение свято,

что тикает сердцебиенье

в гранитной фигуре солдата.

Листва, как осколки металла,

врезается в землю со свистом.

И нету забвения.

Встала

над ними земля обелиском.

Где льют у подножья заката

Дожди каждым летом косые.

И мёртвые помнят солдаты, —

у них в изголовье – Россия!

Звезда на скале

В настороженном пограничье

над горизонтом,

на скале,

на высоте почти что птичьей

её увидел я во мгле.

Могилу эту,

эту насыпь,

где мне светила среди льда,

наверно, сделанная наспех

из жести старая звезда.

И, осветив нетленным светом

навечно

здешние места,

она стоит в обнимку с небом,

звёзд дальних

младшая сестра.

Она стои´т уже полвека,

и негасима, и светла.

Мне кажется,

что вся планета

в её подножие легла.

Ах, сколько их зажглось, лучистых,

посмертно,

звёзд моей страны!

И горы,

словно обелиски,

под облака вознесены.

Суровым временем обветрен,

вот здесь я тихо постою.

Я постою, чтоб тем бессмертьем

проверить снова жизнь мою.

Письма

Пол в щелях, и ставни не отвóрены,

на пороге снег:

дети на войне все похоронены —

три войны за век.

Сколько ни считала, ни кумекала,

выплакавшись всласть,

собиралась к внучкам – не уехала, —

здесь ведь родилась,

ведь еще из памяти не изгнаны

давние года.

Белые январские над избами

виснут холода.

И когда подёрнет коркой тонкою небо на заре

и покроет снежною стежёнкою

сено на дворе,

и изба сама пургой побелится,

подновится вдруг,

и в печи от дров сухих поселится

снова тёплый дух, —

в праздничном платке присядет в горенке,

скатерть обмахнет,

вынет фронтовые треугольники —

по складам прочтёт.

Только радость тем чуть-чуть пригóрчена,

что они опять —

ведь просила! – пишут неразборчиво,

как тут разобрать?

Видно, к ним война и впрямь неласкова,

если часа нет

написать: здоровы, мол,

и наскоро

всем в конце привет.

Сетуют – ещё мальцы зелёные,

выросли иль нет…

Матери не верят в похоронные

двадцать с лишним лет.

И лежат за окнами,

под избами,

кажется, века

там нераспечатанными письмами

белые снега…

Н. Н. Сотников

«Наша Лариса Васильева»

Когда так говорят о популярном певце (певице), спортсмене (спортсменке) это не очень-то удивляет, потому как срабатывают десятки объяснений этому явлению, имя которому далеко не только мода как таковая. Но когда так ждут выхода на сцену, появления новых публикаций, во-первых, начинающей поэтессы, во-вторых именно поэтессы, а не поэта, невольно начинаешь размышлять о феномене такого творческого явления.

Как сейчас вижу перед глазами представительный зал Дворца культуры имени С. М. Кирова на Васильевском острове. На сцену даже не вышла, а именно выскочила совсем юная девушка, и сразу же полились певучие и очень по настрою и по духу русские строки: «Ах, вы сани расписные!..» Номер Васильевой был лучшим в творческом отчёте редакции журнала «Москва». Для нас, ленинградцев, это был самый, пожалуй, яркий творческий дебют.

И вот она уже лауреат премии Московского комсомола, а вскоре – собственный корреспондент «Литературной газеты» в Великобритании.

До сих пор не просто вижу газетный текст, а словно слышу именно ее голос, который спешит нам поведать о том, как воспринимают англичане творчество Сергея Есенина. А ведь называлась публикация более чем непривычно: «Есенин в Лондоне». В Лондоне, как известно, он не был, но в то же время был вместе со своей вымышленной Анной Снегиной.

.. И вот когда мне как старшему редактору редакции художественной литературы «Лениздата», которому поручили поставить большой проект «XX век: два лика планеты», я сразу же направился и к директору, и к главному редактору и убеждённо предложил именно Ларису Васильеву как составителя однотомника «Советские писатели об Англии». Мне назывались и другие кандидатуры, но я продолжал упорствовать.

И вот мы стойм в фойе пятого этажа Лениздата и уже практически по-деловому обсуждаем, какой быть этой книге. Но прежде она благодарит меня за мою рецензию (а по сути дела – творческий портрет) под названием «Объективное волшебство». Публикация вышла в свет в журнале «Москва», как, впрочем, и большая рецензия моя на новую книгу стихов Юрия Воронова. Васильевой номер журнала послали в Лондон, а Воронову – в Берлин, где он был собственным корреспондентом на ГДР и Западный Берлин. Во-первых, я много моложе их обоих, во-вторых – ленинградец, не входящий в актив московской литературно-художественной прессы.

И вдруг Лариса Николаевна начинает меня уговаривать определить составителем и организатором тома об Англии… её мужа журналиста-международника Олега Васильева! Тоже редчайший случай: молодая поэтесса берёт на всю творческую жизнь фамилию мужа. В литературной среде ситуация долго обсуждалась и воспринималась неоднозначно.

Не будем спустя многие годы лукавить: как прозаик она сразу показала себя яркой личностью. С годами её прозаическое мастерство окрепло, обогатилось оно не просто юмором, а довольно жгучей сатирой, когда Васильева стала выпускать книгу за книгой (строго документально!) о кремлевских жёнах и детях.

Там столько тонкостей, что сейчас обстоятельный разговор уведёт нас в сторону, тем более что мы обращаемся к её ПОЭТИЧЕСКОМУ творчеству. У Васильевой весьма широкий поэтический диапазон, хотя она и не офицерская жена, и не фронтовичка, как например, Юлия Друнина. Но и мужского, ярко выраженного начала нет ни в стихотворении об отце Ларисы Николаевны танкостроителе Кучеренко, ни в стихотворении «Мать партизана». И то, и другое – удача, и то, и другое – прорыв. И не случайные это удачи, а вехи на пути к старшим и младшим. А ведь недоиграть или, тем более, переиграть в таких стихах очень легко и творчески губительно. Сейчас, спустя многие годы, я вижу, что успех во многом определил фон и далёкого села с тяжкой дорогой в лес, и таёжного посёлка, ставшего