– Знаешь, – радостно твердила Таня, – даже Зямка говорит, что времена изменились и евреев начали принимать в университет.

Это была единственная тема, которая огорчала и даже раздражала Олю в Танином доме. И казалась абсолютно надуманной! Все знали имена Ойстраха, Ландау, Аркадия Райкина. И еще многих и многих евреев – музыкантов, композиторов, ученых. Кто мог поверить, что их куда-то специально не принимают? Но она не решалась ни возражать, ни спорить. Не хватало из-за всякой ерунды потерять Танино доверие!

Однажды в самый разгар зимы в квартире прорвало трубу, батареи мгновенно остыли, и девочки вместе улеглись спать в кровать Аси Наумовны, завернувшись в толстое ватное одеяло. Таня уснула мгновенно, у нее было такое прелестное незащищенное лицо, пушистые пряди волос касались Олиного лица, и от этого прикосновения и чудесного теплого запаха хотелось плакать.

Через день трубу починили, и больше они никогда вместе не спали.

Конечно, они говорили о любви, тем более мальчишки-одноклассники наконец выросли и стали похожи на людей. Один из них, мрачноватый серьезный Коля Бондаренко, был влюблен в Таню еще с девятого класса. Он даже пытался объясниться, все, включая учителей, догадывались, сама Таня волновалась и переживала, но, к счастью, никакого развития этот роман не получил. Все-таки важнее было успешно окончить школу, поступить в университет и уже потом переходить к свиданиям, замужеству и прочей взрослой жизни.

Нет, все неправда! Таня просто не могла его забыть. Этого глупого мальчишку-музыканта, этого ничтожного пижона Левку Краснопольского!

Сначала Оля вовсе ничего не поняла – в июне, в самый разгар экзаменов за восьмой класс, Таня вдруг перестает ходить в школу. Оказывается, она взялась опекать совершенно постороннего чужого мальчишку, у которого умерла бабушка! Видите ли, она его видела на концерте в консерватории, и этому вундеркинду нужно отдельное внимание. Да у них обеих вовсе не было бабушек, у того же Коли Бондаренко и матери не было, почему же Таня его не опекала? И главное, этот несчастный гений ни разу не задумался, что другому человеку из-за него грозит вызов к директору и даже переэкзаменовка! Но Таня ничего не хотела слышать, она возилась с Левкой, как с младенцем, провожала домой, кормила супом и, наконец, перетащила жить к себе до приезда родственников.

Слава богу, эта история быстро закончилась, потому что Левка уехал с матерью на Дальний Восток, причем слова доброго не сказал и даже не попрощался, чего и следовало ожидать.

Нет, сама Дуся Булыгина никогда и не мечтала на учительницу выучиться, она семилетку-то с трудом дотянула, Варвара Васильевна из жалости по математике тройку поставила. Ничего Дусе не давалось – ни дроби, ни прочие формулы, даже таблицу умножения только на пять хорошо помнила: пять на пять – двадцать пять, а на семь и на восемь – ни в какую!

– Нарожают детей от алкоголиков, а ты потом мучайся, долби им теоремы, – это Варвара Васильевна учительнице русского языка жаловалась, она не думала, конечно, что Дуся слышит.

Права она была, Варвара Васильевна, что тут говорить! Хотя все мужики в деревне пили, но все-таки не до угару и смертного бою, как ее родитель, все-таки дверей в хате не ломали и по морозу жену да детей не гоняли. Сестренка младшая, та еще хуже училась, она и читать не могла, буквы у нее в глазах путались. А может, подросла бы и поумнела, кто знает, не пришлось ей подрасти. Главное, не понять, что его так злило – хоть трезвого, хоть пьяного, все на маму орал – то щи пустые сварила, а где ж ей мясо было взять, то на рыбалку не собрала. А какая у них в Кылтово рыбалка! Бедность одна, даль несусветная. До Княжпогоста, ближайшей станции, шестьдесят километров ходу. Правда, места их были знамениты когда-то монастырем, говорят, чудесный крест там хранился и людей исцелял, да монастырь закрыли еще до Дусиного рождения, сразу после революции. Монахинь разослали по тюрьмам, в домах и церквах детская колония стала жить, назвали детским городком, это Дуся уже сама помнила, но в тридцатом году и городок закрыли, переделали в лагерную зону, Севжеллаг. Ходили слухи, что свезли туда много заключенных, что есть среди них люди безвинные и образованные, никто этого понять не мог и не пытался даже. Одно ясно, не будь того лагеря и лазарета при нем, не жить Дусе на белом свете.

Самого пожара Дуся не помнила. Родитель в тот свой последний раз так напился, что до дому не дошел, чуть у крыльца не замерз, да мама подобрала на свою беду и в хату затащила. Они с сестренкой сразу спать легли, подальше от греха, а отец, видно, согреться никак не мог вот и стал среди ночи угли разгребать. Дуся проснулась от страшного жара и боли в голове, огонь по волосам полыхнул. Как была, вылетела на мороз, лицом в снег, и вдруг поняла, что сестренка в доме осталась. Вроде назад побежала, или только хотела побежать? Крыша уже провалилась, огонь вовсю полыхал, ни мамы, ни сестренки…

Добрые люди отнесли ее почти бездыханную в лагерный лазарет, прямо в руки к Станиславу Гавриловичу. Он поляк был, сам из заключенных, но освободился и работал главврачом в лазарете. Хоть других врачей там и не было, только две сестры да аптекарша, но Станислав Гаврилыч во всех бумагах про себя писал – главврач Северного железнодорожного лагеря, может, для солидности. Один бог знает, как он Дусю выхаживал, чем мазал сгоревшие руки и лицо, но выжила она. Только волосы совсем не росли, пучки какие-то на голове, и руки страшные, пальцы плохо распрямлялись, но все ж живая! Станислав Гаврилыч ее при лазарете и оставил, санитаркой. А звал он Дусю «Погореловной», вроде для смеху, но получалось ласково. Что говорить, святой был человек, жалел как родную, полы мыть не велел вовсе – не с твоими руками ведра таскать, – а нашел ей работу чистую и душевную, за малыми детками ходить, лучше не пожелаешь!

Дуся хорошо помнила, как Кира появилась, Станислав Гаврилович сам и привел ее прямо к Дусе в подсобку. Сразу было видно, что из образованных. И красавица, глаз не оторвать, хоть маленького росточку и стриженая, как все заключенные.

– Вот, – говорит, – Погореловна, принимай помощницу, это Кира Дмитриевна Катенина, дочь прекрасного врача и большого ученого. Случилось мне с ее отцом работать в Средней Азии, и погиб этот замечательный врач ради жизни других людей. А благодарные люди в ответ дочку его красавицу арестовали – да в тюрьму!

– Не нужно, дорогой, не говорите так. Папа работал для людей, это правда, а тут нелюди вмешались…

Удивительно, что она зла в душе не хранила! И другие такие же встречались, благородные. Но жизнь их все равно не щадила, уж Дуся насмотрелась.

Кира Дмитриевна была на сносях, сразу заметно, ничего удивительного, случалось и раньше, что в их лазарете женщины заключенные рожали. Станислав Гаврилович даже маленький детдом организовал для таких младенцев, как раз Дуся там и смотрела за малышами, а матери к ним прибегали после работы.

Киру Дмитриевну главврач определил Дусе в помощницы, выхлопотал ей до родов такое разрешение. Какое хорошее выпало время! На пару они быстро управлялись, укладывали деток, а потом сидели у огонька, пили кипяток, Кира Дмитриевна истории разные рассказывала, все больше из книжек. Но иногда вдруг принималась вспоминать про родителей и сестренку, про сказочный французский город Париж, где вместо домов – прекрасные дворцы, а на самой большой площади построена огромная башня из железа. Говорила она чудно, как будто не по-русски, слова переиначивала, сразу и не разберешь, но Дуся быстро привыкла. И песни пела непонятные, французские, даже пыталась Дусю учить, но куда Дусе слова эти иностранные запомнить! Сколько в школе учила иностранный язык, немецкий, ничего в голове не осталось. Да и не хотела она на фашистском языке разговаривать, еще чего! Да, война с немцами уже началась тогда, но в лагерной жизни мало что менялось, только все голоднее становилось.