не оборачиваясь. От низкого тембра, каким он произнес ее имя, сердце пропустило удар, а потом заколотилось так бешено, что она, боясь обнаружить свои чувства, поспешила к двери и уже не расслышала его последних слов.

Несмотря на усталость, мысли о Додо теснились в голове Ады, прогоняя сон. Глупо было отрицать, что ее влечет к этому человеку, хоть она и не понимала, в чем именно заключается секрет его магнетизма. Ада знала одно: если бы задержалась в его комнате еще на мгновение, если бы обернулась и снова встретилась с ним взглядом, она бы сказала или сделала нечто такое, что поставило бы их обоих в неудобное положение. Разумеется, Додо повел бы себя как джентльмен и пообещал никогда не вспоминать о ее минутной слабости. Вот только дальнейшее пребывание в пансионате стало бы для нее невозможным.

Наутро Ада чуть не опоздала к завтраку, но, как оказалось, явилась не самой последней. Обоих Оржельских и Додо ждали еще несколько минут, прежде чем глава семьи, старик Шпергазе, предложил присутствующим отведать кулебяки, а Ванда Федоровна разлила по чашкам остывающий чай.

– Маруся, расскажи, как было в баре, – попросила Таня, нетерпеливо ерзая на стуле. – Ты танцевала с паном Оржельским?

Старшая сестра мечтательно вздохнула:

– Танцевала. Оскар научил меня фокстроту. А панна Лена словно родилась для танца, все смотрели только на нее… Ужасно жаль, что мы рано уехали…

– Рано? – нахмурилась Ванда Федоровна. – По-твоему, это рано? Я ведь ждала тебя и заметила, в котором часу вы вернулись домой. Будь пан Оржельский сейчас за столом, я бы попеняла ему, что привез вас за полночь.

Старая Ванда сердито сдвинула брови. Маруся открыла было рот, чтобы возразить, и на долю секунды Ада испугалась, что она сболтнет лишнее, однако девушка внезапно передумала продолжать разговор и принялась за кулебяку.

После того как посуда была убрана, Владимира Федоровича отрядили справиться у Додо, не заболел ли он, а заодно узнать у поляков, когда те изволят завтракать. Ада вызвалась заглянуть к Лене Оржельской. Вера Ивановна поднялась вместе с мужем, держась чуть позади него. Владимир Федорович постучался к Додо и приоткрыл дверь. Ада мельком увидела край одеяла, из-под которого высовывалась всклокоченная макушка. Бутылка на тумбочке была почти пуста, в спертом воздухе витали алкогольные пары. Вера Ивановна сразу всё поняла, скривилась и пошла прочь. Ада тем временем получила разрешение войти к подруге.

Полька сидела на кровати. Тени залегли под ее огромными глазами, но их блеск говорил о том, что ночное приключение не разочаровало Лену.

– Видимо, семейство уже позавтракало? – она потянулась и сладко зевнула. – Тем лучше. Я намерена оставаться в постели до обеда.

– Как угодно.

Лена прищурилась:

– Ванда знает, где я провела ночь?

– Все считают, что мы вернулись из бара вместе.

– Ты никому не рассказала?

– Нет.

– И всё же я слышу упрек в твоем голосе.

– Я тебя не осуждаю, – произнося эти слова, Ада лишь самую малость покривила душой.

Лена наигранно вздохнула:

– Душка, ты живешь в плену предрассудков. Устаревшая мораль мешает тебе наслаждаться жизнью.

– Я передам, что ты не будешь завтракать.

В коридоре Ада столкнулась с Владимиром Федоровичем, который выходил от Оржельского. Девушка отрицательно качнула головой. Вместе они спустились в гостиную, наполненную звуками фортепиано: Вера Ивановна играла восьмой ноктюрн Шопена. Владимир Федорович отправился в большой дом, оставив дам готовиться к концерту.

Спустя полчаса к ним присоединился Додо. Он являл собой зрелище еще более печальное, чем обычно, но при этом был гладко выбрит, отчего порез под подбородком сразу бросался в глаза. Додо на ходу застегивал свое поношенное зимнее пальто. Вера Ивановна перестала играть, встала и подошла к нему почти вплотную. Ада осталась у пианино.

– Прошу простить, сегодня я не готов репетировать. Голова трещит. Пойду прогуляюсь.

– Водка вас погубит, Денис Осипович, вы и сами это знаете, – голос Веры Ивановны звенел от сдержанного гнева. – Смотрите, что вы с собой сделали, – она протянула руку, чтобы коснуться его лица, но Додо отступил на шаг, и ее пальцы поймали воздух. – Однажды вы вот так перережете себе горло, господин Брискин, – изменившимся тоном сказала Вера Ивановна. – Думаете, вы один страдаете? Думаете, другим не больно оттого, что у нас отняли дом, лишили всего, что было дорого, превратили в заложников проклятого перешейка?

Тут ей неожиданно возразил Владимир Федорович (никто не заметил, как он вернулся во флигель):

– Дорогая Верочка, о чем ты говоришь? Мы – счастливые люди на этом клочке финской земли. В России гражданская война, голод, красный террор. Так уж лучше здесь – устраивать концерты, танцевать, пить водку, коли охота. Какая-никакая, а жизнь продолжается.

Додо потихоньку ретировался к выходу. Ада вдруг осознала, что он ни разу на нее не взглянул. Руки Веры Ивановны мелко дрожали, лицо побелело.

– Простите, Ада Михайловна, но репетицию придется закончить. У меня разыгралась мигрень.

С этими словами Вера удалилась в свою комнату. Владимир Федорович последовал было за нею, однако дверь, которая захлопнулась перед его носом, остудила его решимость. После секундного колебания, он посмотрел на Аду, виновато улыбнулся и ушел к себе.

Незадолго до концерта «артисты» были приглашены на генеральную репетицию в дом Юлии Сергеевны Нежинской. Предполагалось чаепитие. Додо и Ада впервые оказались в гостях на соседской даче, выходившей на Морскую улицу фасадом, который украшала резьба в мавританском стиле. Двухэтажный дом с башней и балконами стоял на обрыве, почти скрытый от глаз высоким штакетником и высаженными перед ним елями. Бывшую дачу Юхневича некогда снимала знаменитая балерина Матильда Кшесинская, принимавшая у себя весь театральный бомонд Петербурга. Аде не терпелось увидеть комнаты, в которых бывали актеры Мариинского театра и сам Шаляпин. К тому же в душе она радовалась возможности побыть в обществе Додо. Казалось, он нарочно избегает ее после инцидента в «Жемчужине». Теперь ей не хватало его особенных взглядов и волнующего ощущения причастности к заговору, о котором знали лишь они двое.

Ада угрюмо глядела в спину Додо, пока он пересекал Морскую улицу об руку с Верой Ивановной. Вера сама взяла его под руку, и он не возражал. Калитку отворил финн, расчищавший дорожки в саду, а в доме гостей встретила экономка Юлии Сергеевны. Блеклая худая особа с желто-рыжими волосами, заплетенными в длинную косу, провела их в «будуар» на втором этаже. В помещении было хорошо натоплено. Нежинская, в капоте из шелкового муслина с кружевами, сидела за круглым столиком, стуча по клавишам пишущей машинки «Ремингтон». Экономка молча вернулась к своему занятию – она расстригала уже отпечатанные листы на