я училась в школе, мне казалось, что на свете для всех существует одна единственная правда, одно зло. Ан, нет! Оказывается, одному это счастье, другому это же — горе, этому норма, а этому — хуже быть не может! Почему? Потому что все люди разные, очень разные. Получается, что человек живет для того, чтобы найти тех людей, для которых все явления определяются одинаковыми понятиями. И, если тебе повезет, и ты найдешь круг таких людей, да любовь и свое дело в придачу, то будешь бороться за эту свою правду, падая и взлетая, ошибаясь и побеждая. Вроде бы так просто…»

«Рождество! Что за откровение нам? В этом празднике что-то таинственное и завораживающее…» — Эля залезла с ногами на диван, обхватила руками прижатые к груди колени и спрятала в них лицо. Хорошо, вот так, забыться от всего, как птице головой в спасительное крыло, или кошке, уткнувшей нос в теплый живот…

Захотелось чего-то сказочного, зыбкого и нереального, как мечта. Может быть, чтобы вдруг эта темная комната засверкала звездами, и в нее вошла бабушка? Провела бы ладонью по голове и, не спрашивая ни о чем, все бы поняла.

А из кухни потянуло бы запахом испеченного ею пирога. И где-то далеко из комнат послышался бы смех отца.

… Страна воспоминаний… Есть ли она? А синяя птица, которая никогда не полиняет, как у тех детей дровосека? Где она? Небось, летает себе где-то и просто живет…

«… Я не хочу владеть кем-то, я хочу, чтобы меня подчинили своей ВОЛЕ, даже, чтобы мучили, но я бы в своих страданиях оставалась свободной и независимой… Хочу любить цветы, солнце, небо, Бога. Надо любить людей, но не тех, которых можно любить, а всех…

Я хочу их любить и чувствую, что мое сердце создано для этого… Разве вы можете это понять?!?»

«…Я завтра приду к тебе. Мне будет хорошо. Я буду счастлива…» 07.01.85 год.

«…Как все опротивело… Да, да, да! Суета, люди, дома, автобусы! Все мирское и плотское. Невольно набегают мысли, мысли о более совершенном и законченном, возвышенном и духовном. И не верится, что нет этого, чего-то большего, что возвышалось бы над всей этой мелочностью быта…

Вечером позвонил он и бросил трубку. Я набрала номер его телефона. На мои долгие, требовательные гудки никто не отвечал.

Наконец, я все же услышала его голос, который говорил мне что-то страшное и непонятное. И вдруг я увидела очень близко, вплоть до прожилок и прозрачности кожи, его руки, любимые руки… Они меня вывели из состояния собственного отвращения. Мне стало понятно, что Бога нет, а если и есть, то так далеко…

Мне стало плохо, очень плохо. Не было точки опоры для покоя. Все вроде бы хорошо, но что-то тянет душу. Наверное, просто плохо без НЕГО…

А потом мне захотелось играть, играть на сцене перед громадной толпой народа, которую можно было бы заставить смеяться и плакать, заставить быть мудрой и бесшабашной одновременно.

Я говорила и говорила этой толпе в темную пустоту кухни. Мне показалось, что я схожу с ума. Дернулся холодильник, я подошла к нему и заговорила с холодильником. Да, да! Заговорила с холодильником! Я почувствовала в нем жизнь! А вон и глаза-плафоны, и я в зеркале…

Захватило дух, но было здорово! Во мне поднялись такие внутренние силы и энергия, что я воистину поверила в то, что МОГУ ИГРАТЬ!..

Да, я, действительно, могу играть. К черту, лукавство. Я могу подчинить настроение свое задуманным эмоциям. Причем, когда играешь или танцуешь на сцене и переживаешь одно состояние игры через другое, то получается все так, как задумано твоим внутренним режиссером.

Значит, (я поняла, поняла!) надо полностью отбросить себя и полностью перевоплотиться в задуманный образ! Это великолепно! Появляется больше жизни в тебе. Ты уже не существуешь сам, существует только то, что создано твоими чувствованиями…»

Ночь на 8.01.85 год.

В дверь звонок. Соседка Евгения Петровна осторожно, словно большая птица, переступает порог. Она обводит глазами прихожую с кучей обуви на полу.

— Лилия Федоровна, я уж потом зайду, у вас же гости…

— Ну, гости-то у нас каждый день и допоздна. Сами знаете. Проходите, в кухне чайку попьем.

— А кто это поет? — Евгения Петровна прислушалась и подняла вверх указательный палец.

— Там Эльмирочкины друзья. А поет Юра. Да вы же слышали его записи у нас. Он певец, бард.

— Как вы, Лилечка сказали?

— Бард. Свои, значит, песни поет. Собственного сочинения.

— А-а, бард… Ну-ну. Я потом зайду, — и она скрылась за дверью.

Уже глубокая ночь. В ванне, в теплой воде, ласкающей тело, лежать — такой кайф! В телефонной трубке Юрин голос…

— Мам, ты чего? Иди спать. Я не утонула, нет. С чего ты взяла? Нет же, я не погружаю трубку в воду и не испорчу наш многострадальный телефонный аппарат. Будь спокойна.

Под рукой плещется пластиковая зыбь воды. Юра, любимый, говори, говори, говори… Я так счастлива!

«…Странно, почему ты сердишься на меня? За то, что не можешь меня понять? И в своем непонимании обвиняешь меня? Видимо, есть в нас нечто, которое при столкновении там спружинивает, что отбрасывает нас друг от друга в разные стороны, не давая ни на секунду опомниться. Может быть, когда это нечто сольется воедино, оно и будет вершиной нашего счастья? Может быть, так оно и будет… Но пока этому еще не пришел срок…»