Несомненно талантливый архитектор вписал здания санатория в окружающий ландшафт. Разноуровневые корпуса, крыши в стиле шале, отделка местным природным камнем; все говорило о вкусе и немалых деньгах, потраченных на воплощение изысканного и в то же время функционального проекта.

Ромиля приняли, разместили, поселив рядом верного Мито, и потекла неспешная жизнь, умело организованная так, что при отсутствии видимого напряжения не оставалось времени на раздумья и беспокойство. С самого начала Ромиль понял, что его убогий английский — это большая проблема. Он попросил организовать для него уроки — и через два дня появился учитель, преподаватель местного лицея, который приезжал из соседнего городка.

Но у цыгана имелись свои представления о том, как нужно учиться общению, и он пошел проверенным путем: для дополнительных занятий нашел симпатичную медсестру, и она охотно исправляла его ошибки, болтала о том о сем и была весьма опытна и мила в постели. Врач прописал Ромилю прогулки на свежем воздухе, и он днями бродил вместе с Мито по альпийским лугам, карабкался на склоны и жадно разглядывал горы, которые теперь окружали его со всех сторон.

Мито все эти альпинистские и пешеходные экзерсисы не слишком нравились. Оказалось, что он не то чтобы боится высоты… но к краю скалы он старался не подходить, всегда охотнее спускался вниз, а не карабкался вверх и совершенно не понимал, что Ромиля носит по козьим тропам и осыпающимся склонам. Он отводил душу только на конюшне, где держали несколько смирных лошадок для пациентов. Конюх охотно принимал его помощь, а в благодарность порой подносил стаканчик-другой крепчайшего пойла, которое пахло шишками. Как Мито понял из объяснений на смеси английского и немецкого, эту местную достопримечательность гнал кто-то из родных конюха в одной из деревень неподалеку.

Периодически Ромиль пытался перенести на картон или бумагу свои впечатления от гор, но умения ему не хватало, и он приходил в бешенство: рвал листы и разражался бешеной руганью. После особенно бурной вспышки к нему заглянул врач. Доктор Вейнберг, невысокий, в очках, с ухоженной бородкой и внимательными голубыми глазами, был штатным психиатром санатория, жил здесь же и никогда не носил халат. Просто все и так знали, что это — доктор. Поздоровавшись, он поинтересовался, что происходит. Ромиль нахохлился и объяснять ничего не желал, но разгром в комнатах, разбросанные листы и обрывки бумаги говорили сами за себя. Врач поднял один лист, другой, внимательно взглянул на молодого человека, который с отрешенным видом смотрел в окно, а затем сказал:

— Идемте, мистер Максименко, я хочу вас кое с кем познакомить.

— А если у меня нет настроения знакомиться?

— Поверьте, вам это пойдет на пользу. Особенно если вы найдете к старику подход.

Но Ромиль уперся — он не желает никого видеть. Доктор Вейнберг пожал плечами и ушел, прихватив пару листов с набросками. На следующий день, когда Ромиль завтракал в местном ресторане, к его столику подошел высокий благообразный старик и спросил:

— Могу я присесть, юноша?

Говорил он по-русски, чего Ромиль никак не ожидал и от растерянности кивнул. Старик опустился на стул, пристроил рядом с собой трость и сказал:

— Меня зовут Владис Ремиш, и я буду учить вас рисовать.

— Не надо меня учить, — ощетинился цыган.

— Надо, юноша, — спокойно отозвался старик. — Вы талантливы, но вот знаний вам катастрофически не хватает.

Теперь, прислушавшись, Ромиль уловил в речи собеседника жестковатый акцент, свойственный выходцам из Прибалтики или людям, долгое время прожившим за границей и лишенным возможности общаться на родном языке. Инстинктивно, Ромиль уже понял, что самая большая проблема для любого человека, не занятого выживанием или любимым делом, это пустота и скука, а потому цеплялся теперь за всякое новшество и даже самое маленькое развлечение. И он согласился брать уроки у пана Ремиша.

Старик Ромилю не нравился. Во-первых, он был явно сумасшедший, а во-вторых, он был сумасшедший с манией величия. «Мои полотна», — говорил он, воздевая костлявые и чуть дрожащие руки и шевеля неприятно суставчатыми пальцами. — «Мои великие творения…» В санатории ему было скучновато, и он с радостью, почти с восторгом ухватился за возможность стать наставником.

Как по волшебству явились откуда-то кисти — дорогие, краски и полотна — от лучших магазинов («Никогда не экономь на составляющих, мой мальчик, качество ингредиентов — пятьдесят процентов успеха»). Пан Ремиш очень быстро привел в систему те скудные знания о перспективе и прочие технические приемы, которыми владел Ромиль, ужаснулся ограниченности его познаний и принялся обучать неофита. Знал старик много, но раздражал молодого человека до зубовного скрежета, ибо не обладал ни тактом, ни талантом учителя.

Пытаясь отвертеться от уроков, Ромиль с самого утра сбегал из санатория, полдня бродил по горам, но стило ему появиться в зоне видимости санатория, и в любую минуту можно было ожидать появления наставника. Тяжело опираясь на трость, хрипя и кашляя, старик шел навстречу беглому ученику, таща на плече этюдник.

В конце концов он вывел Ромиля из себя, и тот недвусмысленно заявил, что не хочет учиться рисовать, не желает быть художником и мечтает увидеть старого маразматика и гробу.

Пан Ремиш захихикал и, блестя старческими, со слезой, глазами, сказал:

— Вот тут молодой человек, вы и попались! Вся штука в том, что от вашего желания мало, что зависит. Вы художник и всегда им были… просто вы еще не умеете рисовать. А вот когда вы станете мастером… тогда и придет время решать — быть или не быть. А пока, знаете ли, вас никто и не спрашивает… — Старик перевел дыхание и со всё возрастающим злорадством продолжал: — А что касается маразматика… Ведь вы, дружок, сюда тоже не в гости приехали, не правда ли? Так что уж давайте не будем меряться душевным здоровьем… неизвестно еще, у кого с этим хуже. — Старик умолк, отвел глаза, а потом вдруг сунулся поближе к Ромилю и быстрым шепотом спросил:

— Оно ведь вас тоже достало, да?

Ромиль растерялся. Он чувствовал запах одеколона и еще какой-то неуловимый и своеобразный запах, которым всегда пахло от пана, то ли что-то от моли, то ли просто многолетняя жизнь придает каждому человеку неповторимый оттенок запаха… Совсем близко перед ним застыло в ожидании ответа морщинистое лицо с обветренной кожей, мокрый след в углах губ; испуганные и в то же время любопытные глаза.

— Вы сумасшедший, — пробормотал Ромиль и ушел. Да что там, он почти убежал. Слышал за спиной хихиканье и не знал, что думать.

* * *

Тем вечером Ромиль долго лежал без сна и все пытался понять, почему старик так сказал? «Оно ведь вас тоже достало…» Здесь, в Швейцарии, он ни единой живой душе не рассказывал об аштрайе. Еще в Москве молодой человек понял, что никто, кроме цыган, не верит рассказам о женщине-демоне. Устав беседовать с психиатрами, он стал придерживаться менее экзотической версии: «Была драка, кто-то бросился на меня с такой штукой, типа шокера, я закрылся рукой, он ткнул в меня, и была такая боль, что я потерял сознание. Очнулся в больнице».