Он ушел оттуда вскоре после полудня. Улицы были запружены народом. В небе висели низкие облака, вот-вот готовые разразиться дождем. Не без помощи локтей он расчистил себе путь, пройдя сквозь толпу, перешел на другую сторону улицы, но там наткнулся на группу рабочих, которые кирками взламывали мостовую: движение было перекрыто. Между экипажей, ожидающих возможности проехать, шныряли продавцы газет и всякой мелочи, громко выкрикивая заголовки новостей и рекламируя товар. Двое мальчишек перебрасывались мячом, который летал над головами людей, и мгновенно прятались, если он попадал в экипаж. Начал накрапывать дождик.

Обогнув рабочих, Эдгар несколько минут шагал, высматривая омнибус, но тут дождь усилился, и ему пришлось укрыться под козырьком какого-то трактира, название которого было вытравлено на матовом дверном стекле. Внутри можно было видеть стоящих спиной к большим окнам джентльменов в костюмах и напудренных женщин, их силуэты расплывались в потеках сконденсированной влаги, покрывавшей стекло. Эдгар поднял повыше воротник пальто. Пара возниц, оставив свои двуколки на той стороне улицы, почти бегом направлялась в его сторону, натянув куртки на головы. Он отступил в сторону, чтобы дать им пройти, и, когда они входили, на него из открытой двери пахнуло тяжелым запахом духов, пота и разлитого джина, донеслось пение. Дверь захлопнулась, он ждал и продолжал разглядывать улицу, снова думая о материалах Военного министерства.

Еще учась в школе, он не проявлял особого интереса к истории или политике, предпочитая им изящные искусства и, конечно, музыку. Если у него и были какие-то политические взгляды, то они были ближе, скорее, к позиции лидера Либеральной партии Уильяма Гладстона. Но это было мало похоже на убеждение, выстраданное в результате серьезных раздумий. Его недоверие к военным было, скорее, инстинктивным: Эдгару претили самонадеянность и агрессивность, с которыми те отправлялись в колонии и возвращались обратно. Кроме того, его возмущало, что людей Востока изображали как ленивых бездельников, такой взгляд активно насаждался и поддерживался многими. Чтобы понять, что это неправда, говорил он Кэтрин, достаточно посмотреть на историю фортепианной музыки. Математическое выражение хорошо темперированного клавира занимало умы выдающихся мыслителей — от Галилео Галилея до ученого-океанографа Марена Мерсенна, автора классического труда «Всеобщая гармония». Однако, как было известно Эдгару, точные формулы впервые были представлены публике китайским принцем по имени Цайю — поразительный факт, поскольку из того, го он знал о восточной музыке, о музыке Китая, лишенной явно выраженных гармоний, она технически не нуждалась в темперировании. Само собой, он редко заговаривал об этом в обществе. Он не любил споров, и его опыт подсказывал, что мало кто способен ценить техническую красоту такого новшества.

Дождь немного стих, и он покинул свое убежище под дверным козырьком. Вскоре Эдгар вышел на более широкую улицу, по которой проезжали омнибусы и кэбы. «Еще рано, — подумал он, — Кэт обрадуется».

Он влез в омнибус, втиснувшись между дородным господином в плотном пальто и беспрестанно кашлявшей молодой женщиной с землистым лицом. Омнибус, раскачиваясь, покатил вперед. Дрейк поискал взглядом окно, но салон был набит битком, и он не мог видеть улиц, по которым ехал.

Этот момент останется в его памяти навсегда.

Он дома. Он открывает дверь, а она сидит на диване, в углу, на краешке полукруглого покрывала из Дамаска, наброшенного на подушки. Почти так же, как вчера, только лампа не горит, ее фитиль почернел (пора его подрезать, но служанка в Уайтчепеле). Окно, задернутое занавеской из прозрачных ноттингемских кружев, — единственный источник света, в котором танцуют легкие пылинки. Жена сидит и смотрит в окно, наверняка она заметила его, когда он проходил по улице. В руках у нее платок, и на щеках ее Эдгар видит смазанные дорожки слез.

На столике красного дерева разбросаны бумаги, здесь же коричневый пакет, он открыт, но еще хранит форму бумаг, которые были в нем, он перевязан бечевкой и аккуратно развернут с одного конца, как будто его содержимое проверяли тайком. Или хотели проверить, потому что раскиданные бумаги говорят о чем угодно, только не о действии, совершенном втайне Точно так же. как слезы и распухшие глаза.

Ни муж, ни жена не пошевелились и не произнесли ни слова. Он продолжал держать в руке сюртук, она сидела на краешке дивана, ее пальцы нервно теребили платок. Он сразу понял, почему она плачет, понял, что она знает, а даже если и нет, то должна узнать, и ему пора наконец рассказать ей все. Вероятно, нужно было сделать это вчера вечером, он должен был подумать о том, что к нему домой могут прийти, теперь он вспомнил, что, прежде чем он покинул Военное министерство, полковник сам сказал ему об этом. Не будь он настолько поглощен попытками осознать истинное значение своего решения, он бы не забыл об этом. Ему стоило все хорошенько продумать, надо было сообщить ей о предстоящей поездке более деликатно. У Эдгара было так мало секретов от супруги, что те, которые появлялись, воспринимались как ложь.

Дрожащими руками он повесил сюртук на вешалку и обернулся. «Кэт», — только и вымолвил он. Ему хотелось задать тривиальный вопрос: «что случилось?», но ответ ему был известен. Он смотрел на жену. Оставались вопросы, ответов на которые он не знал. Кто принес эти бумаги? Когда? Что они сказали? Почему ты сердишься?

— Ты плакала, — произнес Эдгар вместо всех этих «кто?», «когда?», «что?», «почему?».

Она промолчала и только начала тихонько всхлипывать. Волосы рассыпались по плечам.

Он не двигался, не знал, должен ли подойти к ней, все было совсем не так, как всегда. «Сейчас не время для объятий, Кэт, я должен был сообщить тебе, я пытался вчера вечером... просто я не думал, что все произойдет так быстро...»

Он пересек комнату, скользнул между столиком и диваном и сел рядом с ней.

— Милая, — он легонько коснулся ее руки, желая, чтобы она повернулась и посмотрела на него, — Кэт, милая, я собирался сказать тебе, пожалуйста, посмотри на меня. — И она медленно повернула голову и взглянула на него. Эдгар ждал, что Кэтрин скажет ему, он не знал, многое ли ей известно.

— Что случилось?

Она не отвечала.

— Пожалуйста, Кэт.

— Эдгар, ты же сам знаешь, что случилось. Не имею понятия, кто это принес. Разве это важно?

— Кэт, милая, не сердись на меня, я хотел рассказать тебе все, пожалуйста, Кэт...

— Эдгар, я не сержусь на тебя, — сказала она.

Он полез в карман и, достав оттуда платок, коснулся платком ее щеки.

— Я была рассержена сегодня утром, когда он пришел.

— Кто?

— Военный, из Военного министерства, он пришел и спросил тебя, и принес вот это, — жест в сторону бумаг.

— И что он сказал?

— Почти ничего, только что эти бумаги нужны тебе, чтобы подготовиться, что я должна гордиться, что ты делаешь нечто очень важное. И когда он говорил то, я все еще не понимала, о чем он толкует... «Что ты имеете в виду?» Он сказал только: «Миссис Дрейк, да будет вам известно, ваш муж — отважный человек», — и мне пришлось спросить его: «Почему?» Эдгар, я чувствовала себя полнейшей дурой. Мой вопpoc, видимо, удивил его. Он рассмеялся и сказал только, что Бирма очень далеко. Я чуть не спросила, чto все это значит? Едва не сказала ему, что он перепутал дом, но только поблагодарила, и он ушел.