Мама, я просто хотел сказать, что люблю тебя. Я тебе обязан всем. Прежде всего – жизнью, потому что ты носила меня в себе, потом на руках, у груди, когда никто меня не хотел, – мне известно, что отец настаивал, чтобы ты сделала аборт, а дед считал меня позором. Потом – любовью; ты была само великодушие, преданность, улыбка, порыв. Даже согласие на то, чтобы я тебя покинул, которое разбило тебе сердце, ты дала по доброте, думая, что я должен стать «большим городским господином». Прости меня за этот отъезд. Прости, что я так редко приезжал. Прости, что я отдалился. Прости за то, что я из эгоизма не принимал твои ласки, поцелуи, нежность: я хотел быть сильным, независимым, свободным, как положено мальчикам. Если бы мне дали возможность продолжать жить или получить другую жизнь взамен, поверь, я бы постарался показать тебе мою любовь, которую выражал только в письмах, и дал бы твоей любви, такой крепкой, достойное продолжение в той, которую питал бы к своим детям, твоим внукам. Здесь, в больнице, я нахожу убежище в воспоминаниях. Они приносят мне успокоение. Я представляю нас с тобой, рука в руке, бегущими по лугам, а рядом с нами Густ и Белянка, двое твоих друзей, еще более веселых, шальных и радостных, чем мы, и все четверо мы пьяны от счастья, что можно нестись во всю прыть, вдыхать пропитанный солнцем воздух и приветствовать весну. Как правы мы были, радуясь вроде бы пустяку. Потому что в этом пустяке заключалось главное. Вдыхать, выдыхать, ощущать, наслаждаться. Какая мудрость! Я общался со столькими важными людьми – финансистами, политиками, идеологами, учеными, но вдруг обнаружил, что именно тебе, Густу и Белянке обязан незаменимыми уроками. Удивляться жизни. Быть благодарным. Всеми силами будить в себе радость. Вы были моими лучшими учителями жизни, а то и философии, хотя я оказался не на высоте того, что вы мне преподали. Позже я немного заблудился в лабиринтах фальши, я пытался походить на печальных духом, тех, кто предпочитает уныние ликованию, пессимизм оптимизму, смерть жизни. Когда я высказывал суждение мрачное, циничное, нигилистское или безнадежное, они мне аплодировали и награждали дипломом за прозорливость. Но в моем нынешнем состоянии, при моей слабости, все, чему они меня научили, обратилось в груду пыли, и я обретаю силы и свет, только думая о вас троих.

Густ… Белянка… Ты веришь, что там, наверху, мы встретим животных, которых любили? Я так на это надеюсь… А они, я уверен, сделали бы все возможное и невозможное, лишь бы снова меня увидеть, и преданно ждали бы годами, не боясь ни холода, ни неизвестности, ни одиночества, ни отчаяния, чтобы кинуться ко мне, уткнуться теплым носом, размахивая хвостом и жмуря глаза. И мы обнимались бы без конца. Если все так, то вечность – это будет здорово.

Я целую тебя, моя маленькая мамочка, моя большая мама, моя мама нежная и несгибаемая, моя мама, которой я, сам того не желая, причиню огромное горе.

Твой сын любит тебя.

Вот такие слова выходили в тот день из-под моего пера… Любовь сына к матери. Ну разве мог вдохновлять меня кто-то, кроме мамы?

Дописывая текст, я рыдал. Лил слезы о матери и материнской любви в тот день, когда ты отправилась в другое царство.

Продолжение «Мадемуазель Баттерфляй» еще поучительнее: Мандина – женщина, которой адресовано письмо, – жертвует собой, чтобы спасти сына, отдает ему обе почки.

Она умирает за него.

Она умирает…

Потрясенный до глубины души, я тем вечером снова погрузился в свои былые верования. Нашей с мамой связи нипочем любые расстояния, наше единение – не иллюзия, наша любовь бросает вызов пространству, раз уж не может сразиться со временем.

Я чувствую колоссальное облегчение.

* * *

Скоро я отправлюсь в Лион, войду в ее квартиру, пороюсь в ящиках и найду дневники. Мамины знаменитые дневники.

Она назначила мне свидание на их страницах.

Встречу с правдой.

Пора все узнать…

* * *

Смерть обновила ипостаси моей матери.

В моем обществе реальная, конкретная мама оставалась симпатичной старой дамой с пепельно-седыми волосами, энергичной, но с осторожно-рассчитанными движениями, любительницей широких пиджаков и прямых брюк, удачно скрывавших чуть оплывшие формы. Мама всегда умела носить одежду с шиком, но восемьдесят семь лет есть восемьдесят семь лет! Думая о маме, я представлял ее себе именно такой.

Смерть освободила маму от возраста. Сегодня я помню ее тридцати-, сорока-, шестидесяти- и восьмидесятилетней. У нее снова на диво стройные ноги, черные волосы, загар дикарки и яркие пухлые губы. Мама больше не пленница эпох, она жизнерадостная высокая красавица-брюнетка из моего детства.

Смерть вернула мне мамину молодость.

* * *

Сборник рассказов «Месть и прощение» скоро будет закончен.

Я боюсь снова остаться наедине с пустотой.

* * *

С самого раннего возраста меня терзал страх потерять маму. Стоило ей слегка задержаться на работе, и я неизбежно впадал в трагическое беспокойство. Я не желал понять, что эта сверхактивная и очень занятая женщина не только преподавательница, но и мать семейства. Тысячу раз я представлял ужасные ужасы: маму сбил грузовик, она лежит на асфальте, зажатая искореженным железом, автомобиль размазал ее по стене, поезд перерезал пополам на переезде, ведь она так неаккуратно водит!

Мама возвращалась – запыхавшаяся, с тяжелыми сумками – и сразу вставала к стиральной машине или к плите, не подозревая, какую боль мне причинила. В ответ на вполне невинную реплику: «А ты не торопилась…» – она простодушно восклицала:

– Ну кто-то же должен кормить людей в этом доме!

Я чувствовал стыд и кидался помогать – подносил пакеты, разгружал продукты.

Мама понятия не имела, как я паниковал в ее отсутствие. Мне удавалось скрывать страхи, и я встречал ее беззаботной улыбкой, которую она принимала за радость. Всего дважды она застала меня в полной прострации, с налитыми кровью глазами, в темном холле виллы. Я плакал навзрыд, повторяя между двумя всхлипами:

– Я беспокоился…

Мама растрогалась и принялась утешать меня, нежно поглаживая по щеке.

Страхи утомляли меня, изводили, рвали душу. Жизнь опровергала придуманные ужасы, и я осознавал, что это плод моего слишком богатого воображения, но избавиться от наваждения не мог.

Оно достигало пароксизма, если родители куда-то выходили вечером. Я смотрел на них, таких невыносимо прекрасных: элегантный папа в темном костюме и сияющая мама в платье с открытыми плечами, длинноногая, великолепная даже в скромных украшениях. Я любовался родителями и страдал, не понимая, кто эти незнакомцы. Передо мной была влюбленная пара, а не мои родители. Мама кокетничала – едва заметно, заигрывала с отцом и превращалась из моей матери в любовницу моего отца. А его взгляд становился «знойным», уголок рта приподнимался, он как будто провоцировал жену, чувствуя власть над ней… Я вздрагивал, слыша, как папа произносит: «Жаннин» – выдыхая звуки и округлив рот, как для поцелуя. Я смущался – и завидовал, меня очаровывало их соучастие, но чувствовал себя крошечным, смешным, нелепым. Ребенком. Всего лишь ребенком.