— На работу точно опоздаешь. Лучше останься дома, видок у тебя тот еще. Звонил твой дядя. — Она показывает на бумажку, которую положила на кофейный столик несколько минут назад. — Хочет, чтобы ты с ним связался. Что-то насчет недвижимого имущества. Он… как это… душеприказчик твоего отца.

Сэм вешает на плечо сумочку и уходит, хлопнув дверью.

Я тяжело вздыхаю. За соседней дверью начинает орать ребенок. На улице сигналит такси, потом замолкает и опять начинает гудеть.

Может показаться, что там павлины на лужайке и охотничьи угодья, хотя на самом деле все «недвижимое имущество» отца состоит из половины коттеджа на Гроуби-роуд в городке Лестер. Наверняка старому дому довелось повидать немало людей под своей крышей, но последние тридцать лет этими людьми в основном были члены семейства Сьюэлл. А последние десять лет отец жил там совсем один, если только назвать жизнью состояние, когда тебя что-то гложет.

Отец любил маму. Я буду помнить это, пока сам не сойду в могилу. Отец любил маму так сильно и искренне, что ее смерть буквально подкосила его. Он тщательно скрывал свои душевные муки, не хотел, чтобы они стали непосильной ношей для сына. Папа загнал страдание глубоко внутрь, и оно поселилось в его душе, как раковая опухоль, разъедая сердце.

Конечно, отца не назвали бы весельчаком и при маминой жизни. Мои родители являли собой одинокий аванпост моральных ценностей военного времени на меняющемся ландшафте Лестершира. Всегда придерживались традиций, неких стандартов. Завтракали вместе, всей семьей. И когда отец возвращался после рабочего дня — он ремонтировал центральное отопление в домах других людей, наверняка тоже доводя его до самых высоких стандартов, — ужинали вместе, всей семьей. Я говорил, что у нас чай или обед, потому, что мои друзья, приходя из школы, пили чай или обедали. Но меня постоянно поправляли: именно ужин. А на десерт мы ели не пудинг, а йогурты.

Родители не осчастливили меня сестренкой или братишкой. Не по бессердечию. Просто они были так устроены. В нашей половине коттеджа на Гроуби-роуд было слишком мало места, и потому они завели только одного малыша, зато лезли из кожи, чтобы дать единственному ребенку хорошее воспитание. Меня старались держать подальше от небезопасных выходок моих приятелей, но никогда мной не пренебрегали. Возили на море в Норфолк, покупали каждый день мороженое, правда, не больше одной порции: «Ты же не хочешь быть таким, как вон тот парень». Водили в кино на подходящие фильмы: «Звездные войны» — да; «Бриолин» — нет. Покупали добротную одежду. Не крутые шмотки, а добротную одежду. Сейчас я смеюсь, когда вижу стильную рекламу обуви «Кларке» в нашем журнале. Смеюсь, вспоминая времена, когда я выворачивался из машины для определения размера ноги в магазине этой фирмы, умоляя маму купить мне ботинки «Док Мартенс», как у моих друзей.

Послушать только, как я жалуюсь на то, что у меня было лучшее вместо модного, забывая о других днях! Днях, проведенных за городом, когда я извлекал странные звуки из стеблей травы, зажав их между большими пальцами. Днях, когда мы колесили по проселочным дорогам, пятнистым от пробивающихся сквозь листву солнечных лучей, и я, сидя на заднем сиденье, повторял таблицу умножения — я тогда никак не мог запомнить умножение на девять, да и сейчас не могу. Как мне теперь вспоминается, все, что бы мы ни говорили или ни делали в ту пору, было для моей пользы, являлось частью процесса воспитания и образования, мягкого и в то же время настойчивого. Неужели так легко забыть те славные деньки только потому, что тебя гложет засевшая в подсознании обида за некупленную пару ботинок «Док Мартене»?

Так что хотя мне всего лишь… сколько? Двадцать девять. Да, двадцать девять. И хотя мне всего лишь двадцать девять лет, а значит, слишком мало, чтобы говорить о «старых добрых временах», я вспоминаю детство как необычайно спокойную и безопасную пору. Тогда можно было играть в крикет и футбол прямо на улице или носиться сломя голову на велосипеде, не боясь, что тебя собьет машина или уведет какой-нибудь извращенец. Даже без ботинок «Док Мартене» городок Лестер моего детства был тихим и счастливым местом.

Конечно, только до тех пор, пока с мамой не случилось страшное.

В ночь своей гибели она была на собрании местного отделения организации «Женский институт». Я рад, что с тех пор, как переехал в Лондон, не сталкивался с подобными организациями, разве что слышал, как в новостях они ругают Тони Блэра. Люди для того и перебираются в Лондон, чтобы вырваться из окружения старомодных, вызывающих клаустрофобию групп. Уверен, что «Женский институт» еще существует в отдаленных уголках сельской Британии. Наверняка его активистки проводят антикризисные собрания, пытаясь модернизировать имидж своей организации, над которой нависла угроза роспуска из-за нехватки желающих пополнить ее ряды. Если честно, я ненавижу «Женский институт», и даже самый ярый его приверженец признал бы, что ненависть моя оправданна, особенно если учесть, что мама эту организацию тоже терпеть не могла. Лучше бы она не ходила на собрание в ту ночь. Мама отправилась туда, чтобы упрочить добрые отношения с соседями. Пошла из чувства долга, чтобы ее семье было легче вписаться в уютный мирок Гроуби-роуд.

Когда все произошло, я читал книгу Пола Зиндела при свете велосипедного фонаря. Мне было одиннадцать лет.

Предполагалось, что в это время я уже сплю или по крайней мере нахожусь в постели. Было около десяти, и я читал при свете единственного имеющегося в моем распоряжении фонарика, который снял с велосипеда. Я никогда не катался после наступления темноты, так что вполне мог обойтись и без него.

Я рассчитал, что если кто-то из родителей начнет подниматься по лестнице, то я услышу и успею выключить фонарик, уничтожив тем самым предательскую полоску света, выбивающуюся из-под двери. Нелишняя предосторожность, ведь мне давно полагалось спать. К тому же книга Пола Зиндела не вписывалась в правильное чтение для детей моего возраста, и я страшно боялся, что меня с ней застукают. Она называлась «Спятивший гробовщик».

Вдруг я услышал визг тормозов и удар. Сначала визг: резко нажали на тормоза, звук, знакомый мне по фильмам. Слышать его доводилось нечасто, но все же узнать было можно. Затем удар, словно изо всех сил ударили подушку. Глухой, тяжелый звук.

Должно быть, он прозвучал очень громко. Действительно громко, потому что я его услышал. Моя спальня находилась в задней части дома и выходила на ухоженный садик, который мог похвастаться детской горкой, сооруженной, похоже, из материала, найденного на свалке, и конструкцией для сушки белья, поскрипывавшей на ветру. Из окна открывался вид на дорожку, сушилку для белья и квадрат света из кухни.

Если бы я находился в передней части коттеджа, то, выглянув в окно, увидел бы в свете фонарей автомобиль, остановившийся посреди улицы. А на дороге, чуть дальше, — маму, отброшенную ударом машины.

Если бы я находился в передней части коттеджа, я бы увидел, как машина подала назад, развернулась так резко, что завизжали шины, и умчалась в обратном направлении, оставив маму лежать на дороге. Может, я успел бы заметить номер или по крайней мере запомнить, как выглядел автомобиль.