Собрал в ладонь лепестки цветущего шиповника. Пахло медом, розами, но душа жаждала запаха ладана…

Не мог решить: кто он без храма? Из сана не извержен, от священства не отрекался. В мыслях того не было. Но как жить теперь? Священник за прихожанина в ответе, за каждого человека в Людинове. И в России! И в мире! А за что в ответчиках счетовод? За ведомость и за рубли?

Власть грозит тюрьмой, а то и казнью, если он втайне будет совершать требы. Хоронят теперь без отпевания, брак не венчают, но регистрируют, новорожденных не крестят, а нарекают гражданами СССР. России не существует для властей и для народа русского. Есть Татарстан, Узбекистан, Якутия, Калмыкия, а России нет – РСФСР.

В деревнях расшифровывают сие наименование: «Ребята, смотрите! Федька серит редькой».

Подошел к осинке. Изумительный цвет коры! Тоже ведь зеленое. Из осины резали купола деревянных церквей. Осиновые покрытия со временем обретают серебряный цвет.

Сорока вдруг затрещала.

От ручья шел человек. Скорее всего, крестьянин, то есть колхозник. Длинная, до колен, рубаха, домотканая. Плисовые штаны, но босой… На голове же – баранья ушанка.

– Лесная роза цветет! – сказал человек, кланяясь в пояс. Борода с проседью, но не стариковская. Глаза веселые, щеки – яблочками.

– Да, цветет, – Виктор Александрович смотрел на лепестки в ладони.

– Кажинный день одно зацветает, а иное уже отцвело. У нас понятия про то нет. Одно зацветает, а иное уже отцвело.

На бровях улыбчивого человека сияли капли воды, и щеки сияли, и глаза.

– Умылся! – объяснил колхозник, а скорее отшельник.

Поклонился, коснувшись рукой земли, и пошел себе, в свою жизнь.

Виктор Александрович проводил взглядом странного путника, лепестки завернул в носовой платок, запряг лошадку, поехал, не позволяя себе думать о чем бы то ни было. Жить, имея в себе Бога, – это значит быть в Божьей воле.

Начальник лесоохраны, он же парторг лесхоза Никитин, глядел комбатом. Голубая гимнастерка с петлицами. На темно-зеленом бархате околыша фуражки золотые дубовые листья. Голос командирский.

Собрание проводили на воздухе, в тенечке. Сидели прямо на траве, а у кого штаны поновее – на лавке.

Речь Никитин сказал в духе времени, комиссарскую, командирскую.

– Взвейтесь, соколы, орлами! – В глазах – гроза, кулаком по столу. – Мы, лесники Людиновской земли, – стражи Брынского бора, над облаками летаем, как горные птицы. Прежние гари ликвидированы. На гарях нашими трудами не кипрей-трава цветет, а стоят ряды сосновой поросли. Сажаем по-ученому, до десяти тысяч штук на гектар. Внуки и правнуки станут рассказывать своим внукам и своим правнукам: «Этот лес нам родня, посадил его и взрастил лесник Лясоцкий». А поглядите на лесника Сныткина! Через век на месте, где стоит его избушка, будет шуметь маньчжурский орех. Фанатов! Что так далеко сидишь? Посаженная тобой дубрава станет украшением Брынского социалистического леса.

И вдруг Никитин посуровел:

– Я вам так скажу, товарищи! Мы не зря носим форму военного образца. Мы – люди государственные, ратные. Леса – не только богатство великого Советского Союза, но это щит от врагов. Лес надежно укроет своих от любых пришельцев. Да только не бывать чужим во глубине России! Страна, ведомая товарищем Сталиным, – непобедимая. Непобедимая ныне и во веки веков непобедимая. Споемте, товарищи! В этой песне все слова надежные.

Сам и грянул:

– «Если завтра война, если завтра в поход…»

Дирижируя, спросил:

– Практикант Иванов, слов не знаете? Ах, голос? Когда поет весь народ, всякий голос к месту и прекрасен. Громче, Иванов! Веселей!

Пришлось практиканту легкими работать.

– Молодец, Иванов!

Ударники соцсоревнования получили грамоты и премии: половину оклада.

Перенесли конторские столы в тенечек. Пошло застолье.

– Вы все мне крылатые товарищи! – после третьего стакана объявил парторг. Он пил до дна. – Виктор Александрович, у вас, я слышал, чудесный голос. Спойте.

И подал гитару.

Счетовод тронул струны, но был растерян.

– К месту было бы что-то ратное…

– Ратное! – обрадовался слову парторг.

– Есть песня о войне с германцами в 1914 году. О войне с кайзером Вильгельмом.

– С германцем? – На лице парторга отразилось сомнение. – У нас дружба с великой Германией… Впрочем, песня о войне с кайзером, с царем, так сказать.

Кивнул, соглашаясь, разрешая.

На возморье мы стояли,

Ой, да на германском бережку, —

запел Виктор Александрович.

Эх, на возморье мы стояли,

Ой, да на германском бережку.

Эх, с моря-моря мы смотрели,

Ой, да как волнуется волна.

– Наша песня, людиновская! – заулыбались лесники.

Эй, не туман с моря поднялся —

Сильный дождичек пошел.

Песню подхватили лесник Сныткин и объездчик Ефремов.

Эх, как у етом у тумане

Враг, да германец, наступал.

Ой, как у етом у тумане,

Ой, да враг-германец наступал.

– Я етого немца во как видел! – растопырил ладонь Захар Машуров и запел, тонюсенько перекрикивая счетовода:

Ох, врешь ты, врешь ты, враг-германец.

Ой, да тебе не соткиль зайти.

Ой, у России войска много,

Вам да его не победить.

Никитин замахал на лесников руками, и те смолкли, слушая удивительный голос своего счетовода.

Эх, угостим, ой, свинцовой пулей,

Ох, на закуску штык стальной.

Тут все подхватили:

Эх, штык стальной, ой, четырехгранный,

Ой, да насквозь тебя пронзит.

– Тишина! – вскочив на ноги, рявкнул парторг и допел песню басом:

Эх, штык стальной, ой, четырехгранный,

Ой, да насквозь тебя пронзит.

Виктор Александрович устроил бурю струнную, заставил петь самую тонкую струну, до тоски.

И передал гитару.

– За народ! – поднял парторг стакан выше головы. – До дна! Ибо за народ!

От стаканов треск, но в стаканах свет, в стаканах чистый, как слеза, людиновский самогон.

Практикант Иванов пил с мужиками как ровня, однако в разговоры не лез, глядел на гуляющих, будто через микроскоп.

Объездчик Ефремов, сидевший по правую руку парторга, подкладывал начальнику куски пожирнее.