Из храма отец Викторин вышел в пиджаке, он и рясу снял. Привычно благословлял женщин, подходивших к нему, но душа криком кричала: «Кто ты, оставляющий овец среди волков? Разве имя твое не пастырь?»

Тут только голову опустить. Не заплатив налога, он окажется в тюрьме в тот же день, как отслужит хотя бы одну службу.

Стоит ли беречь себя?

Отец Викторин смотрел на прорехи в облачках. Изумительная, праздничная синева. Положа руку на бороду – бороду придется сбрить, – стоял перед Людиновом, как на суде.

Женщины, одинокие и с детьми, в основном с девочками, складывали руки, он молитвенно благословлял и кланялся.

Потом все они поймут эти его поклоны.

Наконец остался один. Странное положение. Скорее всего, он не сможет ходить в церковь, потому что его пребывание там наверняка произведет смуту в прихожанах.

Сказал вслух:

– От сана я не отрекся. Господь, сладчайший Иисус Христос, не оставит священника без служения.

Прошел в палисадник пока еще своего дома, смотрел на молодые деревца яблонь, вишен.

– Придет час, и покроются цветами.

Хлопнула, как выстрелила, калитка.

Нина.

По сердцу тепло волною: такая же, как вишенка.

Увидела отца, подошла, сверкнула глазами:

– Папа, это невыносимо!

– Что произошло?

– То, что происходит каждый день. За мной шли трое балбесов и пели дразнилку. На всю улицу орали!

Отец Викторин потупил голову и вдруг спросил:

– Как же они тебя дразнят?

– А вот так! – и пропела отцу в лицо:

Гром гремит, земля трясется,

Поп на курице несется,

Попадья идет пешком,

Чешет….. гребешком,

А попова дочка Нина

Обожралася конины.

Конина засохла,

Нинка сдохла.

– «Гром гремит, земля трясется…» – повторил отец Викторин, лицо его покрылось румянцем.

Нина смотрела на отца и точно, как он, краснела. «Дура! Ну что я наговорила!»

– Голубушка! – В глазах отца появился гнев. – Понимаешь… Мне только что пришло на ум ужасное. Я вдруг сказал себе мысленно: «Они рады будут конине…» Кто они? Прихожане храма, подвижницы? У тех, кто сидят по кабинетам, под портретами, всегда особые пайки.

Взял в ладони руки дочери.

– Папа! У тебя пальцы как лед. Ты не заболел?

– Немножко знобит… Ниночка! Ненависти или даже неприязни я не испытываю к тем, кто дразнит тебя. Это все – подростковое, если ребятами не руководят взрослые… Но каков я! Почему пожелал людям конины? Чего ради?

Слезы хлынули из глаз отца.

– Папа! – ужаснулась Нина. – Прости!

– Нет! Нет! – покачал головою отец Викторин. – Тебя не будут больше дразнить. Тебя с нынешнего дня дразнить не за что. Я буду счетоводом в лесхозе.

Нина накрепко зажмурила глаза:

– Не надо, папа! Папа, я люблю Бога! Не надо! Я потерплю! Подумаешь – конины обожралась.

Отец Викторин поцеловал Нину в бровки.

– Голубчик! Мы будем дома молиться. О себе и о всех. О Людинове нашем.

Дома отец Викторин нашел один из своих рисунков, устроился возле окна. Его не трогали, а он то сидел, закрывши глаза, то вглядывался в рисунок, и карандаш взлетал над бумагой.

Пришла Олимпиада. Она тоже теперь курсистка, учится на хирургическую сестру.

– Викторин! Иисус Христос, я это чувствую, страдает.

– Да, – сказал отец Викторин, глядя на рисунок. – Получилось!

Виктор Александрович лошадку понукать совестился, лошадка шла себе в удовольствие привычной дорогой, радуясь доброте возчика и благодати леса.

Деньги счетовод вез в Радомический участок: здесь собрали лесников на общее собрание и заодно на политучебу.

Лесникам платили семьдесят пять рублей в месяц, их в лесхозе было двадцать пять человек; пятерым объездчикам по сто десять рублей; техникам, начальнику лесоохраны – чуть меньше, чуть больше пятисот рублей. Нищенство, но с привилегиями. Дрова – бесплатные, сено – бесплатное, огород – шесть соток. Такую бы привилегию в Огори иметь.

В Огори, в священниках, Виктор Александрович с Полиной Антоновной корову держали, Вербочку. Непростое было дело – сена на зиму заготовить. Впрочем, заботы о Вербочке были недолгими. За неуплату налогов уполномоченный свел корову со двора. Покупали для Ниночки: родилась здоровья некрепкого.

– Ну, что ж ты, милая! – упрекнул Виктор Александрович лошадь, но даже вожжой не стал взбадривать.

Лошадка согласно мотнула головой и пошла рысью. Веселей, без натуги.

– Спасибо, спасибо! – Улыбнулся, а на сердце – маета. Не мог принять себя, преображенного невзгодою.

Отец Викторин – в прошлом. Ряса, привычная с семинарии, – в прошлом. Борода – в прошлом. Пиджак после выпускных экзаменов куплен. Первый и последний. Не раздобрел в попах. Рубашка с вышитым воротом – труд матушки. Когда носила под сердцем Ниночку, рукодельем занималась.

Бороду сбрил, чтоб начальников не раздражать. Но ведь и крест снял. Силу священника, силу России.

Виктор Александрович закрыл глаза. Благословенную тяжесть креста на груди воскресил в себе. Без креста – товарищ товарища. С квартиры не погонят. Корову не отнимут.

Корову придется купить. На оклад счетовода в городе жить голодно. За уроки Нины молоком можно будет расплачиваться.

Мадам Фивейская за пять лет дала Нине, школьнице, знание немецкого языка на уровне выпускницы института. Французский тоже идет хорошо. И это еще не всё. Нина даже с очень деревенскими девочками не позволяет ни малейшего превосходства… Пригодятся ли аристократические манеры в жизни?

Дорога пошла в распадок. По ложбине струился ручеек. Виктор Александрович свернул с дороги, лошадь и телега проторили в высокой траве зеленый тоннель. Не хотелось выслушивать политграмоту от какого-нибудь малограмотного, не спешил к лесникам.

Виктор Александрович лошадь разнуздал. Лошадка принялась хватать траву, а он встал среди цветущего шиповника и молился.

Не ради корысти, не ради страха оставлена служба. Но ведь оставлена.

– Господи! – молился Виктор Александрович. – У меня не хватает ума прозревать Твой замысел. Господи! О чем Ты говоришь всему народу русскому и нам, живущим в Людинове? Смиряться? Смирились. Терпеть? Терпим. Прости меня, Господи! Вразуми…

Запел: «К Богородице прилежно ныне притецем… Погибаем от множества прегрешений… Кто бы нас избавил от толиких бед, кто же бы сохранил доныне свободны? Не отступим, Владычице, от Тебе: Твоя бо рабы спасаеши присно от всяких лютых».