Красавица молча сидела одна,

Влюбленно над ухом ее прошептал

Слова, слаще звуков Моцарта:

«Графиня, Графиня!

Графиня, ценой одного «rendez-vous»[3]

Хотите, пожалуй, я вам назову

Три карты, три карты, три карты?»

Графиня вспылила: «Как смеете вы?!»

Но граф был не трус. И когда через день

Красавица снова явилась, увы,

Без гроша в кармане, «Au jеu de lа Reine»

Она уже знала три карты…

Их смело поставив одну за другой,

Вернула свое… но какою ценой!

О карты, о карты, о карты!

Это фантазии либреттиста, но, может быть, и есть в этой истории отзвук реальных событий. Разве можно в рассказе о столь загадочной личности обойтись без романтической линии? Легко предположить, что в жизни графа была неприступная русская женщина, которую он полюбил и готов был открыть немало тайн за одно рандеву… У графа Сен-Жермена всегда были в запасе две-три тайны, два-три туза в рукаве.

Кем же он был, этот раб изысканных и странных страстей, мистик, игравший человеческими судьбами? Сам граф не любил рассказывать о своём происхождении, ему подобало окружать себя дымкой таинственности. К тому же, считалось, что этот бессмертный господин живёт на земле-матушке тысячи лет. Он и впрямь десятилетиями не менялся, не старел – и всегда был влиятелен и богат… В разных странах его знали под разными именами – он представлялся то графом Цароги (Цароги – анаграмма от Рагоци, немецкого варианта фамилии Ракоци), то собственно графом Ракоци, то выдавал себя за русского графа Салтыкова, то за английского лорда Уэльдона. Тайны Сен-Жермена доселе не разгаданы. После смерти графа (если он и взаправду умирал) его приятель, ландграф Карл Гессенский, выполняя волю покойного, уничтожил его бумаги… Впрочем, через несколько десятилетий граф Сен-Жермен появится на похоронах Карла Гессенского. Такое бывает нечасто: два человека побывали в разное время на похоронах друг у дружки. В любом случае, бумаги Сен-Жермена до нас не дошли. Кем же он был? Наиболее правдоподобной версией всё-таки считается линия Ракоци. Очень многое в биографии Сен-Жермена сходится на этой княжеской венгерской фамилии. Внешне он напоминал Ференца Второго – многие отмечали это сходство. Предполагается, что настоящее имя Сен-Жермена – Липот-Лайош-Дьёрдь или Леопольд-Людовик-Георг и был он старшим сыном князя Ракоци, рождённым в 1696 году. После Карловицкого мирного договора с турецкой Сиятельной Портой от 26 января 1699 года, объявившего переход Хорватии, Славонии, большой части Венгрии и всей Трансильвании к австрийцам, Ференц Ракоци решил обезопасить жизнь наследника – и в 1699 году объявил его умершим, чтобы тайно вывезти во Флоренцию, где ребёнок был воспитан при дворе последнего Великого герцога Тосканского Козимо III Медичи.

Он, как и многие сыны Венгрии, был виртуозным скрипачом – самого Паганини сравнивали с Сен-Жерменом. Одевался скромно, любил тёмные тона. Зато знал толк в старинных золотых украшениях и бриллиантах. Говаривали, что он умеет превращать металл в золото – в это поверил даже прожжённый хитрец Казанова. К тому же Сен-Жермен предсказал – чуть ли не в подробностях – Французскую революцию.

В России он пребывал во время дворцового переворота 1762 года, в результате которого к власти пришла императрица Екатерина Великая. Сен-Жермен неплохо говорил по-русски: собеседникам графа казалось, что он вообще знает все языки на свете. Друг и доверенное лицо братьев Орловых, возможно, под именем графа Салтыкова он выполнял секретные поручения русской императрицы.

В Париже с ним сошёлся путешествовавший по Европе Денис Иванович Фонвизин, – писатель, политик, признанный острослов. Это его комедия «Бригадир» заставила плакать от смеха всесильного князя Таврического, Григория Потёмкина. Потёмкин наградил Фонвизина похвалой, которая стала крылатой: «Умри, Денис, лучше не напишешь!». Фонвизин слыл редким русофилом, скептически относился к европейским чудесам и был чужд преклонения перед просвещённым Западом. Но легендарный Сен-Жермен его, разумеется, заинтриговал. Они обменялись несколькими визитами, сошлись, присматривались друг к другу. В своём письме из Парижа от 20/31 марта 1778 года к князю П. И. Панину Фонвизин писал не без иронии: «Что ж надлежит до другого чудотворца, Сен-Жерменя, я расстался с ним дружески, и на предложение его, коим сулил он мне золотые горы, ответствовал благодарностью, сказав ему, что если он имеет столь подходящие для России проекты, то может отнестись с ними к находящемуся в Дрездене нашему поверенному в делах. Лекарство его жена принимала, но без всякого успеха».

Сен-Жермен умел отвечать на вопросы в стиле дельфийского оракула – уклончиво, загадочно. О нём ходили анекдоты, в которых граф предстаёт красноречивым мудрецом. Вспомним один из таких «дней минувших анекдотов».

Однажды французский вельможа сказал графу Сен-Жермену: «Не приложу ума понять всю чепуху, которая около Вас происходит». Сен-Жермен ответил: «Не трудно понять мою чепуху, если ей уделите столько же внимания, как и своей; если прочтёте мои представления с тем же вниманием, как и список придворных танцоров. Но беда в том, что порядок менуэта будет для вас значительнее, нежели целость Земли».

Его и в ХХ веке время от времени опознавали на улицах Вены и Ленинграда… Может быть, и сегодня он где-нибудь прогуливается в своём извечном длинном чёрном плаще, неприкаянный мистик, последний из рода Ракоци.

Друг Суворова  

Венгерский барон

Кем был Суворов для России? Не только героем на поле брани, не только непобедимым полководцем, образцом солдата, офицера и генерала, вызывавшим восхищение поэтов. Суворов уже при жизни был фольклорным персонажем – не только воином, но и пересмешником. Крылатыми стали суворовские остроты, которыми старик с лёгкостью клал на лопатки самых влиятельных и родовитых оппонентов. Вот не любил Суворов светской жизни с её утончёнными и бессмысленными прихотями – и пригвоздил позолоченную да припудренную камарилью галантного века одним афоризмом: «У меня семь ран: две, полученные на войне, а пять при дворе, и эти последние гораздо мучительнее первых». В устах старого солдата, первой шпаги империи, эти слова прозвучали веско.

Вот не понравилась Суворову павловская военная реформа, основанная на преклонении перед прусской системой – и тотчас появился… нет, не военный трактат, но каламбур: «Пудра не порох, букли не пушки, коса не тесак, сам я не немец, а природный русак!». И тут бессильна вся премудрость прусских стратегов, бессилен репрессивный аппарат павловской империи. Пересмешник Суворов неминуемо останется моральным победителем, а стишок про природного русака до сих пор не забылся, живёт в народной памяти.

Суворов не любил своих портретов, никогда не