— Анорексии, — подсказал Федя.

— Видала я вашу дочу. Она весит как три меня в мокрых шубах!

— Налейте товарищу. Я заплачу. — ФМ рассматривал акварельные рисунки: выразительные, абстрактные и довольно безобразные, они безуспешно маскировали грибок на стенах.

— Ваши? — спросил он «Лилу».

— Ну, мои.

Она поджала губы. В ее «живописи», в тревожной цветовой гамме, где превалировали оттенки бордового, в смещенной композиции и диспропорциональных фигурах с кричащими ртами, угадывались признаки дисфории и посттравматического стрессового расстройства.

— Какие художники вам нравятся?

Продавщица растерялась.

— Ну, я рисую, что мне нравится. — И добавила тихо, стыдливо, что не запоминает сложные иностранные имена.

— Глазунов! Творец! — Эдуард растягивал халявные сто грамм, как диабетик конфетку, как фотомодель котлетку. — Левитан. Айвазовский. А Малевичи с Пикассами — халтурщики и педерасты.

— Слушайте, вы обосновываете вашу вкусовую неприязнь к продукту — произведению — посредством уличения и приписывания изготовителям — авторам — очевидно ненавистной вам гомосексуальности. Что противоречит логике. Если я равнодушен к рэпу. — Федя подмигнул «Лилу». — Продукту. Это не значит, что его изготовители ковыряются в носу. Я ненавижу, когда ковыряются в носу. Но даже если некий рэпер ковыряется в носу, рэп «не мое» не поэтому!

— Сальвадор Дали. — Девушка, похоже, выяснила у интернета, кто рисовал жидкие часы. — Классный.

— Почему?

— Я могу на его картины залипнуть на час, два. Правда ваша, я малахольная. — Она вздохнула. — Мои одноклассницы замужем, детей родили, а я… На картинки пялюсь.

— Я сказал, что вы подвержены мерехлюндии. Печали.

— Да? Зря я вас хамом ругала тогда. — «Лилу», улыбаясь Федору, шлепнула «драматурга» мухобойкой по пальцам, тянущимся к прилепленному скотчем к прилавку «мерзавчику»-пятьдесятграммульке.

— Гамон!

Слово ворвалось в подвал прежде Волгина Виктора Васильевича. Отстал он ненамного. Был он бит и зол.

— Мозг отьебал! Тут коряво, подточи. Тут отполируй. Восемь часов я ему подтачивал! Па канцоўцы: не удовлетворяет качество работы. Выблядок! — ВВ проглотил серию стаканов. — Я ему ебнул. Он — мне. И пошел к Богобоязненному побои снимать. Финк теперь мне путевку оформит — рукавіцы шыць!

Автослесарь заметил Фёдора.

— Ты еще, Масква. Думаешь, я скотина тупая?!

ФМ поддержал зрительный контакт с ВВ.

— Я о вас вообще не думал. И я не из Москвы.

Слесарь сел на пол, спрятал лицо в ручищах и заплакал как ребенок. С подскуливаниями и водопадом слез и соплей.

— О Божа! Што я нарабіў? Бедная, бедная моя Эля! Божа, не вытягиваю я! — проорал он в грязный потолок вместо небес. — Разламываюсь! За что ты меня? Ее — за что?

Феденька (скрытно) записывал видео. Классическая алкогольная истерика! Образцово показательная! Пронаблюдать бы мужика до галлюцинаций и попытки самоликвидации. Для науки. Для диссертации.

***

Майор открыл на экране толстого смартфона за три тысячи рублей текст сказки про Джека и бобовый стебель. Jack and the Beanstalk. Он каждый день прочитывал по абзацу. Не ради переезда в Европу, кому он там сдался! Просто когда мужчине за сорок, секс медленно покидает его мысли, проклевываются вопросики.

Что есть жизнь? Что потом? Что до?

«Чем ты занят?!»

«Учу английский» — универсальная отмазка. И совесть затыкается, и жена — практически бывшая, по мессенджеру.

— Хи климбед уп ту зе ску сру зе клоудс. Джек соу а биаютифюл кастле.

Плесов после укола трамала сопел себе на матраце. Лыбился во сне, слюнявил подушку. Едко пукал. Допрос откладывался. Финк уже собирался подобру-поздорову. Вдруг фашист завизжал резанной свиньей.

— МАЙОР! ЗДЕСЬ! ОНА!

Он таращился за спину Евгения Петровича. На стену. С раковиной. И Глашей. Финк обернулся. Ему почудилось, что в углу шебуршится нечто.

Ай хев э констант фиар зет сомесингз олвейз хере.

Феар оф зе дарк. 4

И свет померк.

Глава шестая. Delirium tremens

Макаров придает уверенности в любой ситуации. Его тяжесть, рельеф его рукояти. Конечно же, умение им пользоваться, а главное, навык не пользоваться им без крайней нужды. Хотя во тьме проку от него не больше, чем от нательного крестика. Он — символ. Сжимай его, молись, пока вокруг черно.

— Ромка! Ты арестован! Э, болезный? Дёрнешься на меня, открою огонь! — рявкнул Финк.

Тишина.

Майор вспомнил о смартфоне. Сдедуктировал, что от неожиданности выронил его, когда развопился Плёсов. Пришлось вслепую шарить по полу в режиме готовности к нападению психа с отвёрткой. «Молоток», майор! Чудо китайской техники обнаружилось быстро. Вопреки паталогической везучести Финка оно даже не треснуло. Луч хиленького фонарика забегал по гаражу, выхватывая маслянистые пятна на грудях постерных женщин. Шиномонтажник валялся под раковиной. С шестигранкой в шее.

— Voi vittu! («От, блин!», финск.) — пробурчал Евгений Петрович.

Здравствуй, бумажная волокита! Объяснительные, формы, справки. Нагоняй от начальства. Угроза внутреннего расследования. Дурная голова ногам покоя не дает. Полез распутывать тайны, комиссар Мигрень?! Гибель гастеров? Да на них всем срать! А Плёсов — гражданин. ИП. Средний класс!

Надежда Савельевна рыдала. Круглая, вечно сетующая на цены/правительство/поколение дебилов тётя с пучком на затылке и россыпью родинок-катышек на веках.

— Сатана попутал. — Она раскачивалась влево-вправо, скрипя табуретом. Из гаража майор ее увел, нечего матери на сыновий труп смотреть.

— Сатана? Кличка такая?

— Отец Поликарп говорит, у него сотни имен. Дьявол, лукавый. Баба Акка его зовет по-вашему.

— Хийси? — фыркнул Евгений Петрович. — Че ж он хотел от Романа?

— Ромашка хотел. Чтоб не было на нашей земле нехристей полосатых!

— Таджиков, — догадался Финк.

— Они ж девок наших портят! — Надежда Савельевна разъярилась, забрюзжала. — Шмыгают, шмыгают. Не лица — мордочки. Не руки — лапки. Прям чертенята, которых мужики под белкой гоняют! Из моих выпускниц половина с ними в койку легла. Ну кто от них родится? Гагарины? Высоцкие?

Майор скорчил гримасу неопределенности. Интерпретировалась она двояко: в качестве согласного осуждения или осуждающего согласия. Никто на Руси Матушке не рад среднеазиатским «гастролёрам». Ни татарин, ни еврей, ни русский, ни финн.

— Как Плесов с Сатаной убивали таджиков?

— Ромашка не убивал! Он обряд делал. Месяц назад семи петушкам бошки снес на кладбище. Ух, я его наругала! Мы этих цыплят могли и продать, и скушать. Но Богобоязненный мне втолковал, что у Ромашки от болезни все. Чуточку ему оставалось, вот он и богоугодное свершить спешил. Бил нехристей. Ты ж ему, Петрович, и мешал! Из-за тебя мой сынок Сатану накликал! Из-за тебя Хийси ваш его забрал!

Полиционер сграбастал мстительные старушечьи клешни, что потянулись к вороту его форменной рубашки лавандового цвета.

— Надьсавельевна, я у вас учился. Я вас уважаю. Ну? Поспокойнее, ладно?

— Как мне без Ромки?! — Она закашлялась на полминуты.

«Недолго», — подумал Финк.

— Молоденьки-и-и-и-и-й мо-о-о-ой!