Побирушка завопила и начала изрыгать огромные сгустки мерзости.

— Сэм! Перестань! — Я ударил его по загривку, так крепко, как смог. Но, как его ослабляло отчаяние, так теперь неимоверно усиливало бешенство. Он отбросил меня одной рукой, так сильно, что я врезался в противоположную стену и, ошарашенный, сполз вниз.

Когда я поднял взгляд, Сэм прижал побирушку к земле. Он стал перед ней на колени, мягко счищая её лицо. Он держал его, как грязную тряпку. Потом оно исчезло и Сэм склонился ниже, тихо заговорив с попрошайкой. Всё её лицо, что я видел, представляло собой чистую розовую поверхность.

Она отвечала, почти узнаваемым голосом, но угасшим до хныканья перепуганного ребёнка, а затем до совершенно невнятного мяуканья.

Прямо сейчас. Прямо сейчас мой собственный рассудок зашатался, всё моё жизненное представление о том, что никак невозможно, что реально, а что нереально, полностью развалилось. Больше я не осуждал своего друга Сэма. Я не мог решить, свихнулся он или нет. Всё это уже не было разумным или безумным. Это просто было.

Сэм помог мне подняться на ноги. Я глянул туда, где среди раскиданного мусора неподвижно лежала побирушка, но он развернул меня прочь.

— Тут была Джоанн. Я не мог позволить ей так жить, даже на несколько секунд.

— Я думал, ты её ненавидишь, — заметил я.

— Пойдём. Нам нужно идти.

Теперь Сэм вёл меня. Теперь я отстал от него и остановился, содрогаясь всем телом. Впервые я испугался его. Единственной моей мыслью было, что он счистит напрочь и моё лицо. Я хотел только убежать, навсегда избавиться от него.

Но он спросил меня, с почти трогательной надеждой в голосе: — Ты же пойдёшь и поможешь мне сейчас, Фрэнк, не так ли?

— Да уж, старина, — ответил я.

Когда мы ехали в Бруклин, он приступил ещё к одному своему монологу. Я просто беспомощно сидел, разглядывая одно лицо за другим, когда пассажиры заходили и выходили. Ничего больше не имело смысла. Наконец-то я пришёл к заключению, что Сэм не был помешанным. Нет, он был единственным нормальным. Он прозрел.

— Я встретил моего дедушку ещё раз. Я не рассказывал тебе об этом? Нет, не рассказывал. Это случилось, когда мне было пятнадцать лет и я пошёл на какой-то музыкальный фестиваль на Вашингтон-Сквер. Не помню, почему ты не пошёл тоже. И не помню, какая там была музыка. Суть воспоминания не в том.

На скамейке посреди площади сидел старик в измятом пальто. Он пришёл не ради музыки. Это был один из тех людей, которые ежедневно устраиваются там, словно голуби. Жуть была в том, что я его узнал. Это был совершенно незнакомый человек, но способ, как он двигал руками, когда скручивал самокрутку, и нечто в его позе и наклоне шляпы — всё это было тайнописью, деталями послания для меня одного.

Я застыл там на несколько минут, вытаращившись и очень, очень медленно то лицо становилось более знакомым, словно всплывая из глубины тела этого человека. Вроде того, как медленно проявляется лицо, если прижаться к пластиковой плёнке и вглядеться через неё.

И мне опять хотелось завопить, точно так же, как в шесть лет. Я с силой прикусил кулак и шок узнавания — узнавания этого жеста — сделал всё это ещё хуже. Всё опять нахлынуло назад. Снова и снова наступало то тусклое утро, девятью годами раньше.

Дедушка был тут и, казалось, все тайные нюансы и сигналы говорили: «Если только ты позовёшь. Если только ты пожелаешь…»

Я пытался заговорить. Я пытался объяснить ему всё это, здесь и сейчас, наконец-то заставить его понять — я не виноват, что так перепугался. Я хотел попросить у него прощения, но слова не приходили. Всё, что у меня получилось — это шагнуть к нему и выдавить: — Я… Я…

Но старик резко поднял глаза, нахмурился и выплюнул ругательство. Наши взгляды встретились. Что-то промелькнуло, но тут же, что бы там я ни увидел, оно пропало и остался лишь этот абсолютный незнакомец, разгневанный на вторгшегося в его частную жизнь паренька.

Я не пошёл на музыкальный фестиваль. Я просто удрал и бежал квартал за кварталом.

Когда мы стояли на тротуаре под окном квартиры Сэма Гилмора, там зажёгся свет. Это походило на вечеринку. Заиграла музыка, что-то из фолка шестидесятых, который всегда нравился Джоанн, но никогда не интересовал Сэма. Я не мог чётко разобрать, но кто-то подпевал у окна:

— А далеко ли Вавилон?

— Миль эдак пятьдесят.

— Туда успею я к утру?

— Ещё придёшь назад,

— Ещё придёшь назад.

Сэм повернулся ко мне и вновь он стал тем, кто дрожал и боялся, а я тем, кому досталось быть сильным.

— Ты мне поможешь?

— Да, — ответил я.

Мы поднялись. Дверь была незаперта. Квартира оказалась не такой, как я видел её в прошлый раз, когда навещал Сэма. Повсюду были вещи Джоанн — плакаты, мебель, книжные шкафы, картины на стенах.

В гостиной нас дожидались четыре женщины. Одна из них была чернокожей. Я никогда раньше не видел ни одну из них, но все они были того же возраста, что и Джоанн, все привлекательны на свой лад, все одеты в то, что я признал, как одежду Джоанн.

Сэм повалился на стул. Я просто остался стоять. Пластинка закончилась, но никто не подошёл поднять рычажок. Игла всё скрежетала и скрежетала.

— Я здесь, — произнесла одна из женщин. Её голос явно принадлежал Джоанн. Невозможно было ошибиться. — Я раздумывала о нашей участи, — сказала вторая, голосом, который будто переходил из одного рта в другой, словно говорящий бежал по коридору, выкрикивая в ряд окон. — Я заплутала, — добавила третья, — но, если пытаюсь, — продолжила четвёртая, — иногда могу отчасти вернуться назад, ненадолго. — Первая вздохнула и произнесла: — Иногда я просыпаюсь в другом месте и не знаю, кто я или как там очутилась, а потом начинаю вспоминать и иногда хочу тебя убить. Но иногда я вспоминаю, как у нас с тобой было в самом начале. Когда-то было замечательно. Я могу это вспомнить.

Сэм заревел, как ребёнок, вцепившись себе в лоб и щёки.

— Пожалуйста, — сказал я. — Сэм, не надо. — Но он не ответил мне.

— Джо… скажи мне, что делать. Пожалуйста, скажи мне.

Она не ответила. Она ушла. Тогда я начал понимать, что, неким образом, её душа выплывала из какой-то невообразимой бездны к свету и, на несколько мгновений, могла взглянуть глазами незнакомца. Потом она погружалась вновь. Должно быть, потребовалась вся её сила, чтобы собрать вместе