Долгое время он молчал. На Джино это могло произвести впечат­ление, а ему давало время собраться с мыслями. На сей раз он не со­вершит ошибки, не станет бушевать, он просто заразился скандаль­ностью от Лилии. Он даст почувствовать свою силу, оставаясь сдер­жанным.

Почему же, когда он поднял голову, Джино корчился от внутрен­него смеха? Гримаса тотчас исчезла, но Филип стал нервничать и за­говорил еще напыщеннее, чем хотел:

- Синьор Карелла, я буду с вами откровенен. Я приехал, чтобы помешать вашему браку с миссис Герритон. Вы оба будете несчастливы, если поженитесь. Она англичанка, вы итальянец. Она привык­ла к одному образу жизни, вы - к другому. И, простите мои слова, она богата, а вы бедны.

- Я женюсь на ней не потому, что она богата, - последовал серди­тый ответ.

- Я не предполагал этого ни на одну минуту, - учтиво возразил Фи­лип. - Вы честный человек, я в этом уверен. Но правильно ли вы по­ступаете? Позвольте мне напомнить - она нам нужна дома. Ее малень­кая дочь останется сиротой. Наша семья распадется. Если вы согласи­тесь исполнить мою просьбу, вы заслужите нашу благодарность... и не останетесь без вознаграждения за понесенное разочарование.

- Вознаграждение? Какое? - Джино склонился над спинкой сту­ла и серьезно посмотрел на Филипа. Быстро же они договорились. Бедная Лилия!

- Скажем, тысяча лир, - медленно произнес Филип.

Вся душа Джино излилась в громком возгласе, потом он застыл с приоткрытым ртом. Филип дал бы и вдвое больше. Он ожидал, что тот начнет торговаться.

- Можете получить их сегодня же вечером.

Джино наконец обрел дар речи.

- Слишком поздно.

- Почему?

- Потому что... - Голос прервался. Филип следил за его лицом, лицом, лишенным тонкости, но отнюдь не лишенным выразительнос­ти. Оно искривилось, одно чувство сменялось другим. На нем отрази­лась жадность, потом наглость, потом вежливость, и глупость, и хит­рость, и, будем надеяться, на нем мелькнула и любовь. Но постепен­но возобладало одно чувство, самое неожиданное: грудь его начала вздыматься, глаза заморгали, рот растянулся, он внезапно выпрямил­ся и разразился громким хохотом, вкладывая в него всего себя.

Филип вскочил, и Джино, раскинувший сперва руки, чтобы пропу­стить его величество, взял вдруг Филипа за плечи и затряс его, говоря:

- Потому что мы женаты, женаты, мы поженились, как только ус­лыхали, что вы сюда едете. Извещать вас было уже некогда. Ох, ох! А вы-то ехали в такую даль, и все зря! Ох! И щедрость ваша ни к чему!

Неожиданно он посерьезнел и сказал:

- Пожалуйста, простите меня, я груб. Я веду себя как мужлан. Я...

Тут он увидел лицо Филипа и не выдержал. Он задохнулся, прыс­нул со смеху, заткнул кулаками рот, затем разразился новым взрывом хохота и отнял руки от лица, бессмысленно пихнул Филипа в грудь и опрокинул его на кровать. Испуганно ахнул, сдался наконец, ки­нулся в коридор и, взвизгивая, как ребенок, помчался рассказывать жене, какая вышла смешная шутка.

Филип какое-то время полежал на кровати, притворяясь, будто се­рьезно ушиблен. От злости он словно ослеп и, выскочив в коридор, налетел на мисс Эббот, которая сразу же разрыдалась.

- Я ночую в «Глобо», - объяснил он. - Завтра рано утром возвра­щаюсь в Состон. Он нанес мне оскорбление действием. Я мог бы по­дать на него в суд. Но не стану.

- Я не могу здесь оставаться, - прорыдала она. - Мне страшно. Возьмите меня с собой!

Если выйти из города через ворота Вольтерра, то прямо на­против увидишь очень солидную беленую глинобитную стену, при­крытую покоробленной красной черепицей, предохраняющей стену от разрушения. Можно было бы подумать, что она окружает господ­ский сад, если бы не огромный пролом посредине, расширяющийся после каждого грозового дождя: в него видны прежде всего присло­ненные железные ворота, которые, видимо, предназначены прикры­вать дыру, а за ними - квадратный участок земли, не совсем голой, но и не совсем заросшей травой; и, наконец, на заднем плане виднеется еще одна стена, каменная, с деревянной дверью и двумя окошками с деревянными же ставнями - явный фасад одноэтажного дома.

Дом этот больше, чем кажется на первый взгляд, ибо построен на холме, так что два этажа спускаются вниз по невидимому спереди склону, а вечно запертая деревянная дверь на самом деле ведет на чердак. Человек, знакомый с устройством дома, предпочтет обойти его вдоль глинобитной стены по круто идущей вниз тропе, проло­женной мулами, и зайти с тыла. Здесь, очутившись на уровне подва­ла, надо задрать голову и крикнуть. Если по крику решат, что при­несли что-то легкое (например, письмо, овощи или букет цветов), то из окон первого этажа спустят корзинку на веревке, куда посыльный положит свою ношу и уйдет. Но если голос сулит что-то тяжелое - дрова, или окорок, или гостя, то посетителя расспросят, а тогда уже велят или не велят подняться по лестнице. Подвальный и верхний этажи этого обветшалого дома равно заброшены, обитатели его со­средоточиваются в центральной части, как жизнь в умирающем теле сосредоточивается в сердце. С площадки первого этажа внутрь от­крывается дверь, и там посетителей ждет вполне сносный прием. На этом этаже несколько комнат, темных и большей частью душных: гостиная, обставленная стульями с сиденьями из конского волоса, мягкими табуретами, вышитыми шерстью, и печью, которую никог­да не топят; тут присутствует дурной немецкий вкус, но отсутствует немецкий уют; дальше идет большая семейная комната, где кончает­ся облагораживающее влияние гостеприимства и совершается неза­метный переход к спальням, сами спальни и, наконец, лоджия, где можно проводить, если заблагорассудится, весь день и всю ночь, пить вермут и курить сигареты наедине с уходящими вдаль рощами олив, виноградниками и синевато-зелеными холмами.

В этом-то доме прошла недолгая и неизбежно трагическая замуж­няя жизнь Лилии. Лилия заставила Джино купить дом, так как имен­но там впервые увидела его, когда он сидел на стене против ворот Вольтерра. Она запомнила, как вечернее солнце освещало его воло­сы, как он улыбнулся ей сверху, и тогда же она, как женщина сенти­ментальная, но не тонкая, решила заполучить мужчину и дом вмес­те. Жизнь в Италии обходится для итальянцев дешево, и хотя сам Джино предпочел бы дом на Пьяцце, или, еще лучше, в Сиене, или даже (предел мечтаний) в Ливорно, он уступил жене, думая, что, вы­брав столь уединенное жилище, она, вероятно, проявила хороший вкус.

Дом был чересчур велик для двоих. Туда стекались родственни­ки, стремившиеся его заполнить. Отец Джино хотел превратить дом в патриархальное предприятие, где каждый член семьи имел бы свою комнату и все сходились бы за едой. Он готов был отказаться от новой практики в Поджибонси, лишь бы играть роль патриарха. Джино охотно согласился с ним, так как любил своих родных и при­вык к большой семье, и преподнес это предложение Лилии как при­ятную новость. Та даже не пыталась скрыть свой ужас.

Тогда он и сам ужаснулся, поняв, сколь чудовищна была идея. Раскаялся, что предложил ее, помчался к отцу сказать, что это невоз­можно. Отец стал горько сетовать на то, что богатство уже портит сына, делает бесчувственным и черствым; мать заплакала, сестры обвинили Джино в том, что он закрывает им путь в общество. Он просил прощения и пресмыкался, пока они не напали на Лилию. Тогда он набросился на них, объявил, что они неспособны понять английскую леди, его жену, и недостойны иметь с ней дело и что в доме его будет один хозяин - он сам.