форме, можно было не ждать ответа. Вроде как ответ и не предполагался. Поэтому я дописала: «Что мне делать?».

Он прислал: «Не знаю. Я так больше не буду».

Я написала: «Я люблю тебя, по–моему».

Что бы ты ответил на такое сообщение?

Он написал: «Ясно».

И мне успокоиться бы… но знаешь, после всего, что я уже сделала, было поздно отступать. Я думала: что же, в конце– концов, мы с ним можем больше никогда не увидеться. Я могу бросить живопись или поменять студию. Я могу оставить этот позор позади.

Понимаешь, я любила Андрея, и эта любовь была чистой. К моему же чувству к Стасу примешивалось сильное половое влечение. Он это знал…

Ты не читал Ирвинга? Зря. Это хороший писатель, я думаю – один из лучших ныне живущих. У него есть роман под названием «Отель Нью–Гемпшир». Он много о чем, но в том числе – об инцесте.

Нет, никакой грязи, я имею в виду лишь любовь. Любовь недозволенную, неправильную, но такую сильную, что в определённый момент с нею нужно что–то делать, иначе как жить дальше? Герои этого романа – юноша, от лица которого ведется повествование, и его сестра – они оба понимают это. И, чтобы недозволенное чувство больше не вставало между ними, они проводят вместе ночь. Всего одну, но это ночь, полная секса настолько, что спустя часы, проведенные вместе, его уже слишком много, так много, что приходится заставлять себя им заниматься.

Понимаешь? Выбивать клин клином.

Метод «Отеля Нью–Гемпшир» не работает. Рано или поздно люди приходят в себя даже после самых бешенных ночей, и им хочется еще. Но я, как утопающий, готова была хвататься за соломинку.

«Один раз, – написала я. – И будем просто друзьями».

Вот скажи мне, на что я надеялась? Ведь не верила же я, в самом деле, что он ответит – ну да, конечно, какие проблемы, вот прям сейчас и приезжай.

Ну разумеется, он написал: «Нет, извини. Я себе этого не прощу».

Сложно описать мои чувства в данный момент. Мне казалось – все, больше я не смогу взглянуть ему глаза. Не смогу спокойно видеть его, без стыда.

Смогла. При новой встрече он ни словом не обмолвился о нашей переписке.

И это, на самом деле, было кошмарнее всего. Знаешь, иногда случаются вещи, после которых уже нельзя общаться как раньше. А он словно вычеркивал их из биографии, делал несуществующими. Будто бы ничего не значили ни мои слезы, ни мои, унижающие меня, просьбы.

И я купилась. Я тоже сделала вид, что ничего не было. Но на следующие выходные, когда родители снова уехали на дачу, попросила его приехать. Он отказал. Я умоляла. Он снова отказал.

Я кажусь тебе идиоткой?

Абрамов отрицательно покачал головой. А потом спросил – тихо, оставляя ей простор для выбора – услышать или не услышать вопрос:

– Ты ненавидела его?

Таня покачала головой.

– Нет. Несмотря ни на что, я любила его. Это чудовище, делавшее мне больно.

С тяжелым сердцем он вышел из изолятора. Закинул портфель в машину, включил зажигание. Но, вместо того, чтобы ехать в отдел, набрал номер Насти.

– Алло? – ответила она после второго гудка.

– Как ты?

– Случилось что–то? – в ее голосе послышалось беспокойство.

– Нет, ничего. Просто звоню… чтобы услышать твой голос.

Она, через полгорода от него, вздохнула с облегчением:

– Уффф… А я уж испугалась – звонишь посреди рабочего дня…

Они проговорили минут десять. Повесив трубку Абрамов включил радио. «Наше радио» – то, которое он слушал с десяти лет и до сих пор.

И услышал:

И где–то хлопнет дверь,

И дрогнут провода.

Привет. Мы будем счастливы теперь.

И навсегда.

Теперь остается главная, самая тяжелая часть. Я не знаю, смогу ли рассказать ее подробно, с деталями – как делала до этого, или получится скомкано, непонятно… Я не знаю, я попробую. Если что, ты прости меня, я очень волнуюсь.

Их было двое в моей жизни: один – нежный, ласковый, любящий и мертвый; второй – самовлюбленный, эгоистичный, не желающий снизойти до меня даже на одну ночь, но живой. Я любила обоих.

К одному я ездила на могилу. Со вторым ходила в китайские рестораны. И, понимаешь, не чувствовала в этом никакого внутреннего противоречия.

Приближалась годовщина Андреевой смерти. Третья. Не помню, как пережила первые две – мне было так плохо, так больно. И этой, очередной, я боялась, страшно боялась.

Он был единственным, кому я могла довериться, с кем я могла быть в этот день с моей болью. Просто быть рядом, не говоря ни о чем. Нам были не нужны слова…

Я позвонила в середине дня и, к моему великому удивлению, он не отказался встретиться. Возможно, он услышал что–то в моих словах: «Ты нужен мне». Попросил только пару часов, чтобы закончить дела.

Я не понимала, хороший он или плохой, издевается надо мной или ненамеренно жесток в своей искренности, но в тот день это не имело значения. Он шел мне навстречу, и я была счастлива.

Какие мы странные все–таки, люди.

Мы встретились в центре, в кальян–баре недалеко от его дома. Он сразу заказал вишневый кальян и два коктейля– для себя и для меня. И ни о чем не спрашивал.

Я не помню, о чем мы болтали. Возможно, о его работе, где у него все было хорошо и где его ждало повышение. А может быть, о чем–то другом… У меня шумело в голове, я смотрела на его профиль, разрез глаз, и наслаждалась каждым мгновением, проведенным рядом с ним, каждым мгновением, отвлекавшим меня от мыслей о смерти Андрея.

Последовала вторая пара коктейлей. И третья.

Мы пошли гулять. Вечер был теплый. Мы шли вдоль канала Грибоедова. Я взяла Стаса под руку, и он не возражал.

– Я не хочу, чтобы этот вечер кончался, – сказала я.

– Пойдем ко мне, – буднично предложил он.

Нет, это было вовсе не то, что ты подумал, и мы оба это понимали. Он – когда делал предложение, я – когда его принимала. Это было просто «пойдем ко мне», и все.

Верь мне, я достаточно общалась с этим человеком, чтобы не заблуждаться на этот счет.

Мы купили бутылку вина и поднялись в его квартиру.

– У меня не убрано, – предупредил он, и в этом в очередной раз проявилось его ханжество. Я никогда раньше не видела, чтобы мужчины проявляли такую чистоплотность. Нигде – ни пылинки. Все на своих местах.

Мы сидели на диване и смотрели