Эбхарт повернулся к Вайзелю:

— С его немецким в профилактической службе ему будет туго.

— Ничего, в нашем деле главное не лекция, а результат. Объяснится. Да и поднатаскается…

— Может быть, — обратился Вайзель к Лиханову, — мы скроем вас под псевдонимом, например, польским, чтобы не выдало произношение. У вас дьявольский славянский акцент.

— Я русский человек, им и умру, и в тюрьму сяду.

— Не надо так мрачно. Это дело, — Вайзель забрал у Лиханова листок, — попало к нам неофициально. Через моего приятеля, американского журналиста, аккредитованного в Лондоне. Он знал, что вы выехали в Вену, и, вероятно, предположил, что вы можете попытать счастья найти себе работу у меня.

— Я убью этого немца за такое пятно!

— Немца? — с интересом спросил Вайзель. — Вам поручил изготовить бисерную вышивку немец?

— Да. И вы спрашиваете, как я отношусь к наци? Мало того, что он немец, еще и фашист, понимаете? Фашист чистой воды!

— Любопытно… — обронил Эбхарт. — Джек давал тому человеку иную характеристику… Георг, может быть, стоит уточнить фамилию?

— Не знаю…

— Дорн это, его фамилия Дорн. Так и передайте, — загорячился Лиханов. — Не знаю, полагается ли в Англии петля за такую кражу, но я сам его казню, только бы найти…

«Меня никто не освобождал от присяги четырнадцатого года убивать тевтонов! Никто! — Мысли летели вихрем. — Да и кто освободит меня от клятвы бороться с врагами русской земли и русских людей? Уничтожить врага — моя обязанность офицера, русского кадрового офицера. И я уничтожу. Чего бы мне это не стоило». Лиханов принял решение.

Ночью из Яхимова привезли раненого. Прострелены ноги — задета берцовая кость. По профессии — механик. Доктор Гофман поместил его у себя дома. Отправлять в клинику рискованно. Был уже опыт, когда раненого генлейновскими молодчиками прямо из госпиталя отправили в тюрьму. Его же и обвинили в провокационной перестрелке. Прокурор оказался членом судето-немецкой партии.

Наконец механик уснул. Гофман оставил его одного, чтобы самому немного отдохнуть. Ушел в кабинет. В одиннадцать нужно слушать радио. Тронул ручку настройки. Попалась ближайшая станция: Карловы Вары. Гофман узнал голос Генлейна. Они были знакомы. Когда-то этот голос подавал команды на занятиях лечебной гимнастикой в курортной поликлинике — Конрад Генлейн служил там инструктором физкультуры. Сейчас Генлейн подавал команду к созыву съезда судето-немецкой партии. «На нашем съезде, — хрипло кричал в микрофон Генлейн, явно подражая берлинскому фюреру, — необходимо первым делом точно определить территорию, населенную в Чехословакии немцами, и предоставить ей полное национальное самоуправление, заменить чиновников-чехов немцами и предоставить полную свободу для нашей пропаганды. Это минимальные требования…»

Легкий поворот рычажка — и в динамик ворвался голос Геббельса: «Судетские немцы знают, что они не одни и за их спинами стоят братья по расе и нации, которые никогда не оставят их на растерзание славянским варварам, отдавшим страну большевикам, позволившим превратить ее в базу для военных операций против нас. Благодаря передаче участков территории и аэродромов, советский воздушный флот имеет уже базу в центре Европы. Даже Рим, Лондон, Стокгольм теперь оказались в радиусе действия советских бомбардировщиков специального типа, которые — Советы громко хвастались этим еще в 1934 году — способны покрывать расстояния в 2000 километров без посадки… Чехословацкое правительство слишком неуступчиво, в его действиях нет великодушия, которое оно могло бы проявить к требующим автономии судетским немцам, а они не желают быть подданными красных, но именно так хотело бы поступить и с ними, и с чехами, и со словаками правительство Бенеша. Но мы не оставим…»

«Однако, хромоножка, ты боишься советских бомбардировщиков, хоть и грозишь ввести свои танки «для защиты Европы от красной заразы»», — подумал Гофман, еще покрутил ручку настройки и поймал, наконец, свою волну: по радиостанции Коминтерна выступал Климент Готвальд. «Если на нас нападут, — Гофман напрягся, сейчас волну начнут глушить. — Если мы будем защищаться, мы не будем одиноки. От Чехословакии требуют сейчас того, что можно требовать только в случае проигранной войны. Но ведь нас заверяют, что ни один политик в Европе войны не желает. Нас заверяют, что агрессивные акты Германии — всего лишь миротворческие шаги, что политика Англии и Франции совместно направлена только на сдерживание европейского конфликта. Позвольте спросить, кто же из европейских народов находится в конфликте друг с другом? Вы не найдете ответа, кроме того, что фашизм Германии ищет повода для конфликта с любым из своих соседей… Но есть великая справедливая сила, Советский Союз, который…»

Гофман слушал Генерального секретаря КПЧ и думал о странных ветрах истории, которые издавна противоборствуют над серединной землей Европы — Чехией, Словакией, Моравией, Судетами. Чехам ли не знать, что такое зависимость от иноземцев?! Совсем недавно, после распада Австро-Венгерской монархии, Чехословакия обрела собственную государственность. Через века обрел свои границы, свой флаг и герб народ, давший миру первый университет, первую печатную книгу, первые часы, первый микроскоп… Ян Гус, Ян Жижка — знамена первой европейской революционной мысли! И снова над этой землей нависла тень раздела, тень зависимости.

Снизу раздался звонок. Гофман с досадой выключил приемник. После возвращения из Испании Гофман чувствовал за собой двойной надзор — и со стороны властей, и со стороны боевиков Генлейна, крутились они вокруг и его дома, и его клиники. Спускаясь по лестнице, заглянул в декоративное оконце, закрытое цветным стеклом — человек у двери показался совершенно незнакомым.

Гофман открыл дверь и отпрянул. Перед ним стоял Дорн. Он был в штатском и один.

— Доктор Гофман? — Дорн приподнял шляпу. — В клинике имени академика Бехера мне порекомендовали проконсультировать у вас мой ревматизм. — Немец решительно перешагнул порог.

— Войдите, — невольно отступив в сторону, отозвался Гофман. «Вот, стало быть, как… Недавний инструктор франкистов теперь инструктирует генлейновцев… Ясно, — со злостью подумал Гофман, — он пришел не с ревматизмом. С провокацией? Что бы ни было — прежде всего помнить: в доме раненый…»

Вошли в кабинет, Гофман принялся сосредоточенно мыть руки.

— Ну что ж, раздевайтесь, — бросил «пациенту».

Дорн проделал это со сноровистостью солдата.

— Какие именно суставы беспокоят вас?

— Ноги. Колени в особенности.

Гофман долго сгибал и разгибал тренированные ноги Дорна. Потом взял фонендоскоп, выслушал сердце, тронул лимфоузлы…

— У вас нет ревматизма, одевайтесь. У вас вообще нет никакого заболевания опорно-двигательного аппарата.

— Вы располагаете временем? — осведомился Дорн, словно врачебное заключение его не касалось.

Гофман прикинул — после укола механик будет спать еще минут пятьдесят.