– Это и верно, и не совсем, – возразил Степан.

– В чем «не совсем»? – удивленно спросил Ефим.

– В том, что каждому на мельнице самолично находиться не резон. Тут у меня какая-никакая чистота и порядок. Окурка не найдешь. А люди, сам знаешь, разные бывают. Иной еще харкнуть и сморкнуть может, где стоит, прямо под ноги. А здесь, паря, мука – продукт… Неряшливость здесь должна быть исключена.

…Вечером, перед ужином, Ефим, улучив момент, пока брат споласкивался в бане, шепнул Елизавете:

– Ты, Лиза, того, повлияй на него, пускай насчет помощников подумает. Один он так быстро силы сожжет. И так, сколь их потратил, пока лес заготавливал, мельницу рубил. Погляди вон, не курящий, а кашляет чего-то…

Елизавета сменилась в лице, побледнела, испуганно посмотрела на свояка.

– И ночью все ворочается. После трудов-то люди спят-храпят на все лады…

– Вот и я про то же, – согласно качнул бородой Ефим. – Может, что болит у него? Доктору бы показаться.

– Что ты? Что ты? – замахала руками Елизавета, вытирая передником лицо. – Степан докторов напрочь никогда не признавал. Знаешь ведь, как любит повторять: прежде всего, работа, воздух и еда, остальные дела – не беда.

– Эти слова пригожи по молодости, когда человек здоров и полон сил. Тогда, конечно, легче рассуждать, а вот хворь навалится…

– И чего люди скажут, когда работников наймем? Мол, стали, как мечтали, Ворошиловы богатеями-буржуями.

– На каждый роток не накинешь платок. Кто и болтнет, так это не от большого ума. Козе понятно, что с мельницей собственными руками, хоть ты даже и двужильный, не справиться. У приличного человека язык не повернется сказать такое о Степане. Собственным горбом на благо посельщиков сработал мельницу. У мужиков сократились расходы на помолку зерна. Это же выгодно для них! Не хлебают сейчас киселя, добираясь до Комогорцева. А болтать обычно болтают те, кто на завалинке день-деньской на балалайке тренькает или гармошку, не в обиду будет Кехе сказано, тягает туды-сюды.

…Глубокой ночью Степан сильно закашлялся. За дощатой перегородкой проснулся Ефремка, услышав громкие хрипы отца. Степан поднялся. Прошел на кухню, нащупал в загнетке еще теплый чайник. От воды горло смягчилось. Вернулся тихонько в спаленку. Осторожно прилег с краешку на кровать, чтобы не тревожить сон жены. Елизавета, конечно, слышала резкий ночной приступ кашля, но виду не подала. Иначе Степан расстроится, что, мол, спать никому не дал. Утром, когда он вышел на улицу, спросила у завтракавшего за столом сына:

– Отец простыл. Не пойму, где?

– Поди, на мельнице, – пояснил Ефрем. – Там, бывало, так напаришься с мешками. На улицу выйдешь охолонуться, а уж заморозки нешуточные…

– В больничку бы надо, к доктору. Вот и дядя Ефим советовал, – поделилась тревогой Елизавета.

– К доктору? – Ефрем удивленно смотрел на мать. Ни разу раньше не заходила в доме речь о больнице…

* * *

В деревне работы – нескончаемый круг. Так же, как после лета наступает осень, затем ее сменяет зима, приходит весна, а затем опять лето. То же самое у крестьян. Календарный год поделен на сезоны. Сезон пахать и сеять, сезон косить сено и убирать урожай зерновых, копать картошку и солить капусту, сезон вывозить по снежному насту сено с лугов, колоть скот, заготавливать в лесу дрова. Кроме всего этого масса работы по домашнему хозяйству. Печку топить, за скотом ухаживать – поить, кормить, стаи чистить от навоза, доить, перегонять молоко на сепараторе, чинить телеги и конскую упряжь. Хозяйкам помимо всего – готовка, шитье, стирка, уборка и прочие другие многочисленные домашние заботы, не говоря уж о малых ребятах, которыми были богаты почти все деревенские избы. Словом, не соскучишься. Хотя в бесконечно долгие зимние вечера те, кто постарше, кому не до любовных утех со своей суженой на скрипучих палатях, подальше от малой детворы, или, наоборот, внизу, на кровати за тонкой, в лучшем случае дощатой перегородкой, отгораживающей взрослых от детей, изнывали от тоски в своих деревенских избах. Кто помоложе, успевали нежиться раз в неделю разве что в банные субботние дни. По такой причине мылись подолгу… А совсем молодежь, у кого еще только-только начинала закипать кровь, убегала на вечорки. Пощиплются при луне, и на том хорошо. Деревенские девчата блюли целомудрие, соблюдая невинность, имея за то уважение парней.

Особенно тягостно в бесконечные по времени вечера и ночи приходилось старикам. Мучила бессонница. А если еще с печи бабка что-то ворчит недовольная. Или, наоборот, дед вредный все гундит. Тогда и жизнь будто в тягость. Одна радость – гости. Родня-то многочисленная. Жили-то обычно рядышком, по-соседству. В худшем случае, в разных концах деревни. Строились, по возможности, ближе друг к другу. Молодые выходили замуж и женились на своих, деревенских. Так что часто выходило, половина села в третьем поколении была переплетена родственными узами. О случайном кровосмешении, которое вело к болезням поздних поколений, речи в ту пору и быть не могло…

* * *

В первых числах октября заметно похолодало. Облетела последняя листва. Деревья стояли голые. Издали лес казался черным и мрачным. В нем с подсвистом шумели осенние ветра.

Малые ребятишки кидали с обрыва на тонкий ледок камни. Ледок глухо лопался, и камни с бульканьем исчезали в воде. Детвора не могла дождаться, когда озерко замерзнет, лед станет прочным, чтобы на него можно без боязни выйти кататься на рулевушках. Придумали на деревне такие нехитрые самодельные салазки не салазки, санки не санки. В основе – коньки. Редко у кого железные, в основном деревянные, остро оструганные и облитые водой на морозе, чтобы лучше скользили по льду. Коньки прикреплялись к сделанной из коротких дощечек сиденью. Усаживались на него коленками. Для удобства подстилали кусок мешковины или лучше овчины, чтобы мягче было. Отталкивались короткими острыми пиками из толстой проволоки. Проволоку находили на железнодорожной станции, где рабочие крепили грузы на платформах.

По свежему, еще не припорошенному снегом льду озерка, которое обычно замерзало к Покрову, сорванцы лихо гоняли на рулевушках друг за другом. Слышался на всю деревню громкий ребячий визг, восторг и крики. Правда, в иных местах ледок оставался еще хрупким. Несется мальчишка, а под ним ледок-то и прогибается, покрываясь трещинками. Свои ли родители или чужие взрослые увидят – ругаются. Иной из отцов, будучи в сердцах, мог взять топор и запросто изрубить сыновнюю самоделку, отчего у парня вскипала жгучая обида в виде слез и громкого рева. Но, выждав время, сынишка, утирая сопли, начинал втихаря восстанавливать погубленные чудо-салазки.

Как раз в ночь на Покров выпал снег. Проснулись утром люди, а за окошком белым-бело. Непривычно и даже волнительно на душе. Ощущение чего-то нового, знакомого, но позабытого за весну и лето. Какое-то ожидание томит душу, когда выходишь поутру из дома и ступаешь на первый снег, еще не хрустящий, не подмороженный, а мягкий. Хрустеть он станет после того, как его прихватит в следующую ночь первым крепким морозцем. А пока крупные снежинки умиротворенно оседали на изгороди, крышах домов, поленницах дров. При полном безветрии они медленно падали с неба, постепенно покрывая землю и постройки. Мужики, входя в избу, снимали шапки и папахи, выбивая снег из меха и овчин, обметали вениками обувь. Бабы отряхивали платки и подолы.