Требуемую сумму я добывал легко, а все, что сверх, оставлял себе. Видно, у меня обнаружились природные способности к воровству. Пальцы у меня были гибкие, проворные, походка легкая, подкрадываться я умел беззвучно, а выражение лица сохранял самое невинное. Иной раз я забывался до того, что очередная жертва даже ощущала в кармане мои пальцы и оборачивалась, но тут надо было всего лишь воззриться в лицо прохожему круглыми детскими глазами — и кто угодно верил, что за кошельком или бумажником в карман к нему лез не я. А мамашу это злило: бывало, посмотрю на нее таким манером, а она хлоп мне оплеуху и кричит: «Со мной такие фокусы не пройдут, так и знай! Ишь, уставился, глаза блюдечками».

Думается мне, все-таки мой прием на нее действовал, иначе бы она так не злилась.

Да и чтобы закатить оплеуху, мамаше нужно было сначала поймать меня, а я изо всех сил старался избегать родителей, можно сказать, как от чумы от них шарахался. Когда я набирал требуемую сумму — а обычно это происходило ко второй половине дня — и замерзал, то отправлялся греться к мистеру Джеллико. Домой я пойти при всем желании не мог: на день мамаша с папашей сдавали нашу комнатушку ночным рабочим с реки, те отсыпались и к вечеру уходили на свою смену.

Поначалу я думал, что мне не так уж и плохо живется — другой-то жизни я не знал. Да, я слыхал, что родителей полагается любить, но, по-моему, чего-чего, а любви я к ним не чувствовал. Что-то вроде преданности, кровные узы, но не привязанность. А с годами пили родители все сильнее, и жизнь моя стала невыносимой. Сколько бы я ни приносил, сколько бы они сами ни наворовали, им все мало было. Наверно, поэтому они и придумали коварный план — запродать мои зубы. Мне следовало догадаться, что мамаша с папашей затевают неладное, потому что они повадились мне улыбаться.

Вспомнив вчерашнюю погоню, я задрожал. У меня до сих пор звенел в ушах мамашин визг и болело плечо, в которое вцеплялся папаша. А щипцы, блестящие щипцы Бертона Флюса! Я отогнал ужасные воспоминания. Даже странно, что теперь я вроде как совсем в другом мире.

Джо все спал и даже похрапывал. Я решил как следует рассмотреть товар на витрине. Украшения сверкали и радовали глаз. Лампа-«молния», начищенная до блеска, явно не была сломана, зажигай хоть сию минуту. Часы тикали вовсю, и я, не колеблясь, сунул две штуки в карман, но в тот же миг в окно постучали, и я аж подскочил.

За окном стояла Полли. Она помахала мне. Интересно, давно ли она за мной наблюдает? Я вышел на улицу. Толпа любопытных утоптала снег так, что он стал скользким, и Полли старалась удержаться на ногах.

— Тихо как сегодня, — сказал я.

— У нас всегда так, — отозвалась она.

Время шло к полудню. Я прислушался — не слыхать ли выкриков уличных торговцев, пиликанья и пения уличных музыкантов, цокота копыт по булыжнику, свиста точильного колеса, криков и воплей, сопровождающих драку, — словом, обычных городских звуков. Но в деревушке царила тишина. Где-то вдалеке мерно бил кузнечный молот. Еще где-то слышался смех. И все.

— Хочешь войти? — спросил я у Полли.

— А лягушку можно поглядеть?

Лягушка воззрилась на нас, едва мы появились на пороге. И вправду удивительная тварь — вся пестрая, яркая, да еще блестит, как мокрый камешек. Из задней комнаты не долетало ни звука, так что я осторожно сдвинул крышку стеклянного сосуда и сунул руку внутрь. Лягушка приметно заволновалась; я попытался улестить ее сушеным жуком, но она забилась в угол.

— Ой, может, не стоит ее брать? — испуганно прошептала Полли.

— Да ну! Вот я сейчас…

— Не прикасайся к ней! — раздался рык у меня за спиной.

Я отскочил. Ну надо же! И как это Джо удается? Подкрался, а я и не слышал.

Полли опрометью кинулась вон. Порыв ледяного ветра влетел с улицы. Дверь захлопнулась.

— Я только лягушку показать…

Джо вернул крышку на место, задвинув ее как можно плотнее.

— Лягушку тебе трогать нельзя, — строго отчеканил он. — Пока не завоюешь у нее такое же доверие, как я, и думать не смей, понял?

Я кивнул. Воцарилось неловкое молчание, но, к счастью, дверь скрипнула и в лавку заглянул наш первый клиент — старенькая дама с моноклем в левом глазу. Чтобы монокль не выскользнул, она все время усиленно морщилась.

— Мистер Заббиду? Я принесла вам заклад.

Хозяин широко улыбнулся.

— Какая прелесть! — воскликнул он. — Полюбуйся, Ладлоу. Ночной горшок.

— Проснись! — прошипел Джо и встряхнул Ладлоу за плечо. — Он пришел!

Ладлоу протер глаза, сел и услышал, как часы на церкви пробили полночь. Мальчик задрожал: огонь в очаге угасал, и в комнате было так холодно, что Ладлоу видел, как у него изо рта вьется парок. Хозяин положил на тлеющие угли скромное полено и зажег лампу. На каминную полку он водрузил два стакана и темную бутылку без этикетки, а сам пошел к столу и выложил на него черную книгу.

— Садись вот сюда. — Он указал подмастерью на стул. — Сиди тихо, а как я подам знак, начинай записывать каждое слово вот в эту книгу. На эту страницу, видишь, я пометил куда.

Ладлоу стряхнул с себя остатки дремоты и послушно уселся. Осмотрел книгу. Старая, потертая, но крепкая, а какая толстая и тяжелая — в руке не удержишь. На кожаной обложке — богатое золотое тиснение: «Verba Volant Scripta Manent». В нижнем правом углу, тоже золотом, вытиснены инициалы «ДЗ». Внутри книги — алая ленточка-закладка, на том месте, где Ладлоу велено писать, и туда же заложено перо. Ладлоу показалось, что белые чистые страницы книги сами собой светятся в полумраке. Мальчик не удержался и провел пальцами по гладкой поверхности. Потом пролистал предыдущие страницы, заполненные крупным почерком; они потрескивали под рукой. Любопытствовать вроде бы ему и не запрещали, но мальчик как-то догадался, что хозяину не понравится, если он, Ладлоу, примется читать записи. Поэтому он положил книгу как была, раскрыв на чистой странице.

Под дверью ростовщика маялся, не решаясь постучать, Обадия Доск. Покойники его, может, и не пугали, а вот живые — еще как. Могильщик уже приготовился удрать и даже повернулся, но тут дверь у него за спиной распахнулась.

— Обадия, дорогой мой друг, — приветливо сказал Джо Заббиду, спустился с крыльца и взял могильщика под руку. — А я вас поджидаю.

Как и утром, на кладбище, он уставил на Обадию свой гипнотический взгляд, и старик утратил всякую способность сопротивляться — покорно прошел за хозяином в заднюю комнату и позволил усадить себя у очага. Взволнованный Ладлоу притаился у стола, боясь шелохнуться и глядя во все глаза. Между тем могильщик вцепился узловатыми пальцами в подлокотники кресла, и они явственно затрещали. Ладлоу замигал.