представителей-епископов «безмолвно» соглашаются с соборным решением, принимая его (для обоснования указывается на признание вселенских соборных решений «всею Церковью», якобы массами клириков и мирян)[112]. Таким образом, предполагается, что соборное решение принимается «всею Церковью» в полном составе.

И здесь возникает искушение провести прямую аналогию между двумя принципами, заявив, что принцип соборности предполагает принцип публичности, с учетом специфики церковной организации.

Тем не менее, следует признать, что чем больше накапливалось соборных решений, тем больше возникало противоречий между ними и с ними. Принцип соборности, отчасти представленный в рассматриваемый период XI–XIV веков в церковных судах, призван сохранить представление об единстве общины, которое раньше могло на практике реализовываться через принцип публичности. С другой стороны, это единство носит идеальный характер и не выражается в реальной жизни христианских общин; принятие соборных решений осуществляется уже не самим обществом непосредственно, а его «лучшими» представителями. Как правило, речь идет о епископах, которые занимали особое положение в качестве «лучших» представителей общин верующих 1) как представители состоятельной верхушки общины, 2) как носители благодати.

Впрочем, говоря о представительстве, нельзя рассматривать его в формально-юридическом ключе. В теологической литературе подчеркивается, что голос Вселенского Собора есть голос всей Церкви[113], поэтому вопрос полноты представительства не может быть поставлен, независимо от того, сколько прибыло епископов.

В то же время, разграничивая теологический и юридический аспекты, приходится признать, что важны и формальные аспекты осуществления церковно-судебной власти: особенности формирования и степень представительности Собора, всех вообще верующих он представляет или конкретную (к примеру, монастырскую) общину, выражают согласие с соборным решением не присутствовавшие на Соборе верующие или воспринимают его как директивное указание, не подлежащее обсуждению.

Рассматривая конкретные примеры реализации церковной власти и случаев церковного суда, можно увидеть значительное количество расхождений между идеальным представлением о принципе соборности и реальными соборными решениями. Систематизированные сведения о судах в Древней Руси над епископами показывают преобладание принципа единоличного мнения судьи[114], хотя как раз в таких ситуациях, при организации суда над архиереем, канонические правила требуют соборного рассмотрения дела.

Эти расхождения не являются особенностью древнерусской церковной организации. Например, как отмечал А. В. Карташев, в Византии к середине XI в. уже существовало расхождение между формальным порядком поставления митрополитов и фактическим состоянием дел. По каноническим правилам, кандидата избирал окружной Собор епископов, после чего он поставлялся константинопольским патриархом. Однако к этому времени патриарх «успел создать себе обычное право», согласно которому избрание и поставление митрополитов находилось полностью в ведении патриаршего синода[115]. Конечно, нельзя в использованном исследователем выражении видеть современное понимание термина «обычное право» – выдающийся историк Русской Церкви имел в виду сложившуюся практику.

Сложную проблему представляет собой прояснение вопроса о т. н. Переяславском Соборе 1309–1311 гг., на котором были предъявлены обвинения митр. Петру. Несмотря на множество неясностей, вполне уверенно можно говорить о том, что формально суд над митр. Петром носил соборный характер[116]. Однако рассмотрение состава этого Собора приводит к противоречию с распространенным представлением о церковных Соборах – из высшего духовенства на нем присутствовали патриарший легат и ростовский еп. Семион, решающее значение в нем имели представители светской знати, а также «многочисленные игумены, монашествующие и священство»[117]. Возможно, состав Собора можно было бы объяснить действием 21 правила IV Вселенского Собора, однако при этом следует учитывать, что в тексте правила речь идет о выяснении общественного мнения на стадии возбуждения дела: «От клириков, или мирян, доносящих на епископов, или на клириков, не принимати доноса просто и без изследования: но предварительно изведывати общественное о них мнение»[118]. В толковании также подчеркивается, что речь идет о рассмотрении самого обвинения и личности обвинителя до формального выдвижения обвинения и начала судебного процесса[119]. Поэтому участие светской знати нельзя однозначно объяснять 21 правилом IV Вселенского Собора, здесь нужно видеть отражение объективного значения, которое имели представители светской знати для формирования церковной иерархии и эволюции церковной жизни.

При этом в немногочисленных частных случаях, которые касаются жизни монастырских общин, можно увидеть и реализацию принципа соборности, и даже наличие сакрального элемента, дающего Собору дополнительную силу. Например, принцип соборности в рассказе о Никите затворнике, будущем новгородском епископе[120], включает сакральный элемент, поскольку монастырский суд, согласно сюжету, осуществляют «богоносцы» над «прельщенным дьяволом»: «Сии вси приидоша богоносци ко прелщеному, помолившеся Богу, отгнаша беса от него, и ктому не виде его»[121].

Как выше было указано на сосуществование двух противодействующих сил (принципа публичности и принципа единоличного мнения судьи), так и в данном случае нельзя игнорировать противоречие. С одной стороны, христианская Церковь принесла в древнерусские земли идею соборности, отражавшую идеальное представление о возможном единстве верующих, об отсутствии общественных противоречий и справедливом устройстве общины верующих. Сама эта идея складывалась в первые века существования христианства и во многом предопределила популярность и притягательность новой религии, предложившей вместо несправедливого общества целостное и непротиворечивое устройство.

В то же время, в последующем христианство оказалось востребовано правящим классом, и в нем появились элементы идеологии, обосновывающей и неравенство, и иерархические отношения в рамках церковной и светской сферы[122]. Для древнерусского общества, остро переживавшего процесс разрушения общинного уклада и становления классового общества, с одной стороны, очевидным очарованием обладала идея соборности, но, с другой стороны, вместе с христианством древнерусское общество сразу же узнало и уже хорошо сложившуюся церковную иерархию, порядок функционирования которой отрицал принцип соборности.

Это противоречие, как представляется, находит свое отражение в целом ряде сюжетов древнерусской литературы, примеры которых представлены в рамках данной монографии. Очевидно противоречие между тенденцией к становлению и укреплению единоличной власти игумена, с одной стороны, и коллегиальным началом, которое в рамках монастырской общины можно трактовать как частный случай принципа соборности, с другой. Отражение этого противоречия ясно видно в конфликте между монастырской общиной и преп. Феодосием Печерским по поводу определения преемника[123].

Если учитывать, что преп. Феодосий обладал несомненным авторитетом среди братии, и если принять[124], что он являлся ктитором обители, то его обращение к членам монастырской общины с предложением избрать нового настоятеля[125] отражает весьма сильную идею соборности, по крайней мере, на том раннем этапе становления сферы древнерусского церковного права.

С другой стороны, в ответе братии очевидна парадигма внутрикорпоративных отношений, которая предполагает наличие стержня вертикали власти и тенденцию к его усилению: «ты еси отец нам всем, да его же изволиши сам, то нам будет отец игумен, и послушаем его, яко и тебе»[126]. Как выяснилось, члены монастырской общины рассчитывали, что Феодосий определит в преемники своего ученика Стефана и