Часом позже она подстерегла Берта в его кабинете, куда он заглянул за сигарой, и бессвязно поведала ему о своей беде. Фэб и сейчас явственно помнила, как он глядел на нее, медленными движениями поглаживая стальной ежик волос. Она стояла перед ним в мешковатом домашнем костюме, в который влезла, выбравшись из ванной, и никогда еще не чувствовала себя такой одинокой.

— Ты утверждаешь, что такой бравый паренек, как Крэйг Дженкинз, настолько истосковался по бабам, что позарился даже на тебя?

— Это правда, — прошептала она, едва проталкивая слова через сдавленную гортань.

Дым сигары синей змейкой охватывал его голову. Он нахмурил густые, щедро посыпанные солью седины брови:

— Это еще одна из твоих изуверских попыток поиграть на моих нервах, не так ли? Неужели ты воображаешь, что я поставлю на карту будущее способного паренька из-за твоих бредней?

— Отец! Он действительно сделал это со мной! Берт саркастически хмыкнул и приоткрыл дверь, чтобы послать кого-нибудь за Крэйгом. Через пару минут тот явился в сопровождении Рида. Фэб умоляла отца выставить братца из комнаты, но Берт отмахнулся, и Рид с довольным видом привалился к стене, потягивая пиво. Фэб, запинаясь, повторила свой рассказ.

Крэйг с жаром отвергал обвинения Фэб и был так убедителен, что в других обстоятельствах она сама поверила бы ему. Стыдясь оторвать от пола глаза, она поняла, что проиграла, и, когда отец приказал ей выбросить из головы эту дурацкую историю, какая-то часть ее души умерла.

Она сбежала из дома на следующий же день, пытаясь спастись от жгучего чувства позора.

Денег, выданных ей отцом на оплату учебы в колледже, хватило, чтобы добраться до Парижа. Там она повстречала Артуро, и ее жизнь постепенно вошла в новую колею.

Шестерки отца не раз подъезжали к ней с угрозами и увещеваниями, но ничего не сумели добиться. Когда на вернисаже Европы появились ее первые портреты в стиле «ню», разгневанный Берт лишил бесстыдную дочь наследства.

Она откинула голову на спинку дивана и крепче прижала к себе Пу. Берт перед смертью решил-таки посадить ее на крючок, подбросив огромный куш в виде приманки. Получив эту паршивую сотню кусков, Фэб могла бы поправить свои дела и открыть наконец собственную картинную галерею.

Ты мой единственный прокол, Фэб. Мой единственный сраный прокол.

Она скрипнула зубами. Ее отец, его баксы и вонючие «Чикагские звезды» могут катиться к черту. Берт сам установил правила своей игры, но это еще не значит, что она станет в нее играть. Она найдет другой способ держаться на плаву. Она примет приглашение Виктора и закатится с ним на его виллу, где океанский воздух окончательно выветрит из нее смрадные миазмы прошлого.

— Как ни тряси, а последняя капля — в трусы, Дэнни, — произнес Тулли Арчер, обращаясь к Дэну Кэйлбоу и едва шевеля уголком рта, словно русский шпион на тайной встрече со своим резидентом. — Нравится тебе или нет — а наша колымага катится в пропасть.

— Должно быть, у Берта мозги провалились в задницу. — Дэн свирепо покосился на официанта, спешащего к ним с подносом шампанского, и тот моментально испарился. Дэн ненавидел шампанское. Хрупкие бокалы с этой кислятиной всегда лопались в его мощных руках. К тому же на душе его сейчас скребли кошки — от какой-то белобрысой сучки зависит теперь судьба «Звезд».

Оба тренера стояли на террасе престижного ресторана «Элегия», закрытого для простых смертных по случаю чествования Объединенного фонда негритянских колледжей. С огромных стен просторного зала свешивались гирлянды цветов, и квинтет деревянных духовых инструментов Чикагского симфонического оркестра негромко наигрывал мелодии Дебюсси. Чемпионы всевозможных спортивных сражений братались сейчас здесь с финансовыми воротилами, известными политиками и бизнесменами, в празднично-гомонящей толпе вспыхивали улыбки кинозвезд. Дэн терпеть не мог втискивать свое тренированное тело в смокинг, но в случаях, подобных сегодняшнему, ему приходилось мириться с этим.

В свое время о подвигах Кэйлбоу-игрока ходили легенды. Он был кровожаден, буен, груб. Он делал мужскую работу; и даже у самых дубоватых противников Дэнни хватало ума не связываться с ним один на один. В любой напряженной ситуации Дэн Кэйлбоу неизменно брал верх, порой пуская в ход кулаки, а то и подключая к делу свой изощренный острый ум. Он всегда выходил победителем, этот несокрушимый Дэнни по прозвищу Айсберг.

Вне поля он был столь же агрессивен, и ему не раз случалось попадать в каталажку за возмущение спокойствия, вторжение в частные владения, а в дни молодости и за посягательства на неприкосновенность некоторых ненравящихся ему личностей.

Возраст сделал Дэна осмотрительнее в отношении некоторых вещей, а в отношении других — нет; вот и теперь он поймал себя на том, что разглядывает фигурку недавно избранной конгрессменши от Иллинойса, которая стояла в толпе белых воротничков. На ней было скромно пошитое черное вечернее платье, с виду довольно простенькое, но явно стоившее подороже, чем комплект для игры в пинг-понг. Ее легкие темные волосы были стянуты на затылке плоским бархатным бантом. Она была хороша собой и, видимо, искушена в житейских делах. Вокруг нее постоянно вертелись мужчины. Но тут изящную фигурку конгрессменши заслонила пышная брюнетка в серебристом облегающем платье. Оттеснив в сторону Тулли плечом, она пронзила Дэна таким пылающим взглядом, что краска на ее ресницах сплавилась и чуть ли не задымилась.

— Вы кажетесь таким одиноким здесь, милый тренер. — Она облизнула губы. — Я видела вашу последнюю игру против «Ковбоев». В тот день вы напоминали бушующий океан.

— Я ежедневно бушую, крошка.

— Это именно то, что я слышала о вас. — Он почувствовал, как узкая ручка скользнула в его карман, и понял, что ему подбросили очередной номер телефона. С обещающей улыбкой на влажных губах брюнетка удалилась. «Надо бы отдать смокинг в чистку», — подумал Дэн.

Тулли, привыкший к подобным сценам, нимало не смутившись, продолжал говорить:

— Вся эта история мне очень не по нутру, Дэн. Берт, очевидно, просто рехнулся на старости лет…

То, что Фэб Сомервиль вытворяла с командой, и так доводило Дэна до белого каления, и ему не хотелось думать об этом сейчас, чтобы не завестись. Он вновь принялся разглядывать элегантную конгрессменшу, беседующую с одним из чикагских олдерменов. Черты лица ее были спокойны, жесты немного размашисты, но изящны. Штучка высокой пробы — от головы до пят; она была явно не из тех женщин, которых можно представить со следами муки на носу или с ребенком на руках. Он отвернулся. Ему была нужна женщина, перепачканная в муке.

После долгих лет разгула и скоротечной женитьбы, закончившейся крахом, Дэн Кэйлбоу пребывал в серьезном намерении обзавестись прочной семьей.

В возрасте тридцати семи лет его вдруг потянуло к тихой пристани, к дому, полному ребятни, и он стал подумывать о женщине, которой больше по душе стирка пеленок, чем поиски острых ощущений.