Мой дом и раньше не был для меня уютным убежищем. Теперь же эта крохотная комнатка, эта убогая келья на двоих, превратилась в настоящее судилище – зал заседания с судьей и помощником, с обвинительными заключениями и приговорами, и с приведением приговоров в исполнение. Мой единственный грех, моё единственное преступление заключалось в том, что я родилась от падшей женщины, которой я тоже была не нужна. По какой-то необъяснимой, не подчиняющейся никакой человеческой логике, причине бабушка и папа заставили меня заплатить за ее грехи. Спустя многие годы папа так и сказал: «Ты просто оказалась в тени своей матери.»

Теперь я не принадлежала ни одному из лагерей. В свои четырнадцать лет я буквально осязаемо ощутила на себе цепкие когти безысходного одиночества иполное бессилие перед жизнью. Ни один взрослый человек в моем окружении не пришел мне на помощь и не нашел для меня хотя бы одного доброго слова. Для меня больше не было места на этой земле – все хотели от меня избавиться…

Мой отец, мой кумир – единственный человек, которого я любила и уважала в семье, смотрел на меня теперь, как на что-то отвратительное, мерзкое и даже неприличное. Мой родной отец ненавидел меня, и я не понимала почему. С каждым приездом его атаки становились всё более жестокими и оскорбления всё более унизительными. Это была странная трансформация, напоминающая героя повести Стивенсона «Доктор Джекил и Мистер Хайд». И так же, как и с героем повести,эта трансформация произошла с отцом именно тогда, когда он почувствовал себя по-настоящему счастливым.

Мне ничего не оставалось делать, как безропотно принимать этот замкнутый круг обвинений и унижений, который управлял моей жизнью с завидной методичностью. Бабушка, задолго до папиного приезда, как неусыпный следователь и прокурор в одном лице, собирала на меня любой, достойный или недостойный внимания, «компромат». Иногда она не могла удержаться и начинала звонить папе в Москву, рассказывая о моих «преступлениях» по телефону. Она неусыпно, день и ночь, следила за мной – о чем я говорю с друзьями, куда иду или что делаю. Когда же папа приезжал в Киев, весь тщательно собранный компромат выкладывался на судейский стол, и против меня начиналось «дело».

«Судья» сидел за столом, сытый и самодовольный, раскрасневшийся после бабушкиных горячих угощений и выпитого вина, и тут начиналось пиршество его свиты. Во главе стола сидел Гнев со своей подружкой Яростью и лучшим другом Цинизмом, и дальше за ними остальные мерзкие прихлебатели – Жадность, Критика, Бесцеремонность и Бестактность. А заправляла всей этой вакханалией Её Величество госпожа Ложь. Мой кумир без всякой жалости или снисхождения отдавал меня на съедение этим демонам, ублажая их каждый раз с превеликой щедростью. А бабушка сидела напротив и, как секретарь в суде, молча и одобрительно наблюдала, только изредка призывая меня к порядку: «Не перечь отцу, не спорь. А то денег не даст, наследство тебе не оставит».

Больше всего мне досталось от претенциозной госпожи Лжи, когда отец неустанно повторял: «Ты – полное ничтожество, ноль!». Он с уверенностью предсказателя утверждал, что я так глупа, что ни один здравомыслящий, уважающий себя мужчина, никогда не захочет жениться на таком ничтожестве, каковым я являлась. Когда же я напоминала ему о простом человеческом уважении, он просто смеялся мне в лицо, как будто я говорила о крайне забавных вещах. Затем он менялся в лице и восклицал возмущенным голосом, в котором не было ни тени сомнения: «Да за что тебя уважать?! Ты сначала должна заслужить моё уважение!»

Про любовь я старалась вообще не заикаться. Как и все остальные члены семьи, папа отказывался давать то, что принадлежало мне по праву – родительскую безусловную любовь. Он также искренне и возмущенно недоумевал: «Да за что тебя можно любить?», при этом пытаясь отыскать в глубинах своей памяти хотя бы один повод для подобного чувства. Но зато у него всегда был наготове длинный список условий и причин, по которым он НЕ мог меня любить. Сначала это были условия: «Если бы ты родилась от другой женщины и у нас была нормальная семья, или если бы ты не напоминала мне свою мать, тогда бы я тебя любил». Следующий набор условий: «Если бы ты добилась чего-то в жизни, хорошо училась, имела много интересов, вот тогда бы я тебя понимал». Следующий слой касался моей индивидуальности: «Вот если бы ты была умнее, послушнее, или благодарнее, ты бы была идеальной дочерью». И последняя причина его нелюбви, и наверно самая главная: «Если бы я не хотел стать поэтом, я бы остался в Киеве с тобой. Но моя работа – не воспитывать детей, а писать стихи». Для меня так навсегда и осталось загадкой, как могла пострадать его поэзия, если бы он начал меня любить и уважать, и перестал критиковать и унижать.

Тогда мне никто не объяснил, что хорошие здоровые отношения возможны только при удовлетворении потребностей обеих сторон. Мой отец был так поглощен насыщением своих драгоценных потребностей, что даже не подозревал о существовании моих. Я тоже не подозревала о своих потребностях – мне было просто не до них. Я больше была занята мыслями, как в создавшейся ситуации сохранить остатки человеческого достоинства, потому что за папиным столом у меня не было ни малейшего шанса на правоту, или, по крайней мере, возможности уйти с достоинством.

Как правило, его последние слова были самыми жестокими, и постепенно я стала верить, что никогда не смогу выиграть в споре. Огонь шел на полное поражение. Папа не останавливался, пока не убеждался, что его демонам досталось достаточное количество моей крови и плоти, чтобы, наконец, отпустить меня и заставить ретироваться. И тогда я опять бежала, куда глаза глядят, а затем отсиживалась на склонах Днепра и зализывала свежие раны. Это была единственная стратегия, которую я научилась применять в конфликтах, и это был мой следующий жизненный урок: спорить небезопасно, и отстаивать себя – слишком болезненный процесс, который лучше всего избегать.

Обстановка в доме стала совершенно невыносимой, и наступил день, когда я просто взбунтовалась. В моей душе пробуждающегося подростка клокотал какой-то неуправляемый вулкан, и я, перешагнув через все бабушкины запреты, начала убегать из дома. Мне никогда не хотелось возвращаться к своим мучителям, я находила любой предлог, чтобы подольше остаться с друзьями, и приходила домой очень поздно, когда бабушка уже спала. В этом случае мне не нужно было выслушивать ее постоянные обвинения.

Вот тогда это и произошло, незадолго до моего выпускного вечера. Было очень поздно, когда я поняла, что пропустила последний автобус. Пока я колебалась между двумя решениями – пойти ли пешком или вернуться к подруге, меня окружили трое мужчин. На вид им было за тридцать, и они были подвыпившими. Сначала они окружили меня, а затем один из них схватил меня за руку и начал тащить на темный склон холма. Все еще не осознавая, что происходит на самом деле, я инстинктивно отдёрнула руку. Тогда мужчина с размаху ударил меня кулаком по лицу, и я упала на землю. Лёжа на холодном асфальте, я с ужасом поняла, что настал мой самый страшный час. Сейчас, на этом тёмном безлюдном склоне эти люди изнасилуют и забьют меня до смерти, и никто не придёт мне на помощь! Прежде чем меня подняли с холодного асфальта, я должна была в считанные секунды решить, как остаться живой… Всё, что мне пришло в голову в этот момент, это: «Я буду притворяться, что мне это нравится. И тогда они меня не убьют». На другие решения у меня времени не оставалось…