свой путь. К сотому разу детская кожа казалась Джонатану мелкой наждачкой, почти надфилем, а плоть его пальца казалась содранной до мяса.

Другие ласки меньше интересовали Сержа или требовали дополнительных действий. А этого массажа хватало с лихвой. Вскоре детская эрекция шла на убыль: он засовывал большой палец в рот и закрывал глаза, более спокойный и расслабленный, чем просто во сне. Занятый этой монотонной обязанностью, Джонатан тоже мог задремать, но если его палец на мгновение останавливался, Серж тут же отзывался:

– Ещё, ещё.

Они открыли этот ритуал годом ранее, когда однажды утром они были одни и спали обнажёнными. Серж, которому был предоставлен доступ к ресурсам взрослого парня, обнаружил положение, в котором Джонатана можно было использовать в качестве шезлонга, и, обрадовавшись тому, что анатомия может быть столь удобной для жизни, присвоил её милостиво, но без права на апелляцию. Джонатан принял открывшуюся ему наготу. Маленькая ласка случайно родилась среди многих прочих, и Серж выбирал её с самым непристойным смехом, на который был способен, поясняя:

– У меня как будто электричество в заднице!

–Так давай вкрутим туда лампочку, – предлагал Джонатан.

– Ха, лампочку! Давай, сделай ещё раз!

Тогда же у него появилась привычка сосать палец. В остальных случаях шестилетний Серж засыпал, мусоля во рту старую салфетку, которую сжимал в кулаке.

В первое его утро в деревне, ещё в полудрёме, они снова приняли эту позу со странным совершенством, которое можно разглядеть в движениях птиц или во сне лисиц. Джонатан отнёсся к этому как к обряду возрождения, медленному и тайному в своей монотонности, в его забвении времени, действий, образов. Прочие разновидности их чувственной близости были вполне заурядными, самобытность же этого ритуала была обусловлена многократным повторением и порождаемым им гипнозом.

Это не было случайным удовольствием: Серж требовал его исключительно в постели, либо после пробуждения, либо сразу после ванны.

Его полное мытьё два или три раза в неделю было поводом для сосредоточения всех идей и экстравагантностей, навеянных ему наготой Джонатана и его собственной. Он забавлялся, мочившись издалека в жестяную ванну, умело оттягивая и сжимая так, чтобы получить струю длинную и прямую как из брандспойта. Он хотел, чтобы Джонатан делал то же самое; застенчивый от природы, Джонатан притворялся, что у него нет необходимой жидкости.

– Ну так попей, – настаивал мальчик.

– Она же не сразу выйдет, – отвечал Джонатан. Серж целился в ванну от двери кухни либо делал вид, что ищет мышь, чтобы пописать на неё. Но все они были испуганы суматохой, и надёжно прятались.

Обычно они появлялись после ужина, их любимой сценой была плита. Там они грызли всё, что пролилось из кастрюль; эти полусгоревшие остатки, которые Джонатан убирал по утрам, им нравились больше, чем угощение, лежащее на полу, которое они часто оставляли нетронутым. Молоко прокисало, джем подсыхал, бекон запотевал. Иногда блюдца внезапно опустошались, становясь такими чистыми, будто на этот праздник жизни вторгались полчища крыс.

Серж не особо любил животных, как можно было подумать по вниманию, которое он им уделял. Ему было интересно всё, связанное с Джонатаном, с пространством вокруг Джонатана и всем, что там находилось, живым или неживым.

Спальня, например, была местом, где лёжа голышом под тёплым одеялом, не двигаясь и не разговаривая, они могли увидеть мышей, нет, одну мышь, сестру или брата, которые даже осмеливались c бесстрашным видом пройтись по покрывалу у их ног, словно там проходил, хоть и грозящий опасностями, но единственно возможный путь.

Они глазели на двух мальчишек с таким умом, с такой смесью нерешительности, изгибов, поворотов и смелых ухищрений, что они казались не паразитами, но карликами, волшебными существами, родственными гномам, эльфам и феям, всему этому миниатюрному сброду, который некогда населял этот мир, посмеиваясь за спинами людей, прежде чем устроить очередную проделку. Но Серж предпочёл бы, чтобы мыши приходили во время его забав с Джонатаном, чтобы прижать мышь к тому самому месту.

Он уже пытался проделать это с кроликом, когда они спали вместе той ночью. Набегавшись с ним вдоволь, Серж взял его в кровать и положил к себе между ног; животное даже не понюхало его хозяйство. По правде говоря, ему не нравилось там сидеть, и Сержу было трудно его удержать. Но этот трепещущий клубок меха вдохновил мальчика на дальнейшее бесстыдство: он раздвинул ноги и показал маленькому кролику свою норку, потом прижал к себе этот маленький шарик, нашёптывая ему непристойности. Между двумя пронзительными смешками он ощутил щекотку пушистого зверька, шкура и уши которого дрожали, когда он пытался сбежать.

Джонатана озадачил цинизм Сержа; он подавил желание сделать то же самое (с Сержем в роли кролика). На самом деле, он предпочитал самому быть в роли жертвы, когда ребёнок менял очередную игрушку.

Серж, нежный и деликатный в любви, становился агрессивным, как только дело касалось его прелестного маленького инструмента. Он дрался им с членом Джонатана, как будто тот был стальным стержнем. Ещё Серж любил кусаться. В первый его школьный год он напугал этим нескольких детей. Иногда он решался проверить Джонатана на прочность, кусая щёку, предплечье, сосок или бедро, он даже прокусил до крови складку кожи возле печени. Хоть глаза Джонатана слезились от боли, он покорялся этой мистерии и видел в ней не жестокость, а первобытную инициацию – порождение племенных уз и детских конвенций – тем более нежных, чем больше они напоминали эмоции, оставляемые после себя.

Другим источником счастья Джонатана было в дни купания вдыхать запах мальчишеских волос – необыкновенный аромат дешёвого шампуня – после того, как каждый получал свою часть удовольствия, и, натянув одеяло до подбородка, они гасили лампу и прижимались головами, чтобы уснуть.

Джонатан посматривал на календарь, но ребёнок, казалось, и не вспоминал о возвращении Барбары. Однако в последний вечер Джонатан сказал ему:

– Это завтра.

– Что завтра?

– Завтра она вернётся.

– Кто? Моя мама?

Против воли, Джонатан внимательно следил за лицом Сержа. На нём не проявилось ни тени разочарования, печали или протеста. Малыш с сомнением покачал головой и слегка улыбнулся.

– Она не придёт, – сказал Серж, – она всегда опаздывает! Держу пари, завтра она не приедет.

– Ну, послезавтра.

– Нет, не приедет. Я знаю. Она всегда передумывает. Ты же знаешь!

– Это верно.

– Ну вот!

Джонатана беспокоила эта нереалистичная позиция, наивное отрицание Сержем возвращения матери. Неужели, он так сильно страшится их разлуки или думает, что мать им пренебрегает? Он жил в