следят не только за нашими конкурентами, но и за тем, чтобы на столах копов не появлялись бумаги с нашими именами. Нам обеспечена полная свобода действий – во всяком случае до тех пор, пока карманы федералов набиты деньгами, а их семьи сыты.

«Пропащие мальчики» – как ласково называют нас газеты – по-прежнему на свободе.

Я уверен, что люди, далекие от преступного мира, совершенно не понимают, как такое возможно. Большинство американцев живут в иллюзии: они свято верят, что в мире царит справедливость, а стражи порядка, которые дали клятву, действительно защищают их и помогают.

Они, конечно, помогают. Мне.

И это лишь одна из многих причин, почему я так рад, что Питер Майклз вместе с дочерью сами явились в логово зверя. Питер – человек могущественный, однако здесь его имя бесполезно, а все его деньги – не более чем крашеная бумага.

В этом городе люди подчиняются мне.

Включая жалкое подобие человека, привязанного к металлическому стулу в центре комнаты. Того, кто думал, что сможет безнаказанно называть Венди Майклз сучкой. Я не терплю неуважения, особенно по отношению к женщине, которой я планирую обладать.

– Что ж, – я подхожу ближе, стуча каблуками по кафелю, – вот мы и встретились.

С ухмылкой я развожу руки в стороны.

Мужчина, чьи глаза округлились и покраснели от ужаса, пытается освободить руки от стяжек за спиной. Он что-то бормочет, но из-за скотча слова трудно расслышать.

С растущей улыбкой я наклоняюсь вперед:

– Прости, ты что-то сказал?

Я смотрю на близнецов, двух братьев-попрошаек, которые работают на меня с пятнадцати лет. Они абсолютно одинаковые, и я так часто их путал, что в итоге перестал обращаться к ним по именам.

– Вы поняли, что он сказал? – спрашиваю я.

– Нет, Крюк. Я ничего не расслышал, – отвечает один из них.

– Хм… – переведя взгляд на связанного мужчину, я прикладываю палец ко рту. – Из-за скотча тебя плохо слышно. Наверное, стоит его снять.

Близнец номер один кивает, подходит к мужчине и резким движением срывает скотч, оставляя на коже красные следы.

– Так-то лучше, – киваю я. – Так что ты хотел сказать?

– Пошел к черту, – выплевывает он, жмурясь.

С раздражением я смотрю на слюну, вылетевшую на пол из его мерзкого рта.

– Ты меня посылаешь? – я тыкаю в себя пальцем и, расстегивая пиджак, направляюсь к металлическому столу у стены. – Меня забавляет, когда люди не понимают, что их жизнь находится в опасности. И обычно на это есть две причины. Рассказать?

Его молчание я принимаю за согласие.

– Знаешь, это весьма интересная штука, – я беру черные кожаные перчатки и натягиваю их на пальцы, наслаждаясь приятными ощущениями. – Тут либо в гордости дело, либо в недостатке ума. И то, и другое – ужасно неподобающие черты.

Меня охватывает чувство предвкушения.

– Какой из этих двух вариантов твой?

Я поворачиваюсь, запускаю руку в карман и достаю оттуда крючковидный клинок. Раскрыв его и вложив между пальцами, я медленно иду к стулу и останавливаюсь прямо перед мужчиной. Тот молча следит за движением лезвия. Я подхожу ближе, и его руки, зажатые пластиковой стяжкой, начинают биться о металлическую спинку стула.

– Не знаешь? – я задираю голову. Я обхожу его сзади, царапая щеку кончиком лезвия. Моя рука в перчатке опускается ему на плечо. – А вот я знаю. Ты не умеешь думать. Ты даже не видишь, что оказался в опасности. Не чувствуешь угрозы. В противном случае, ты бы понял… что не стоит в моем присутствии хамить Венди Майклз.

– Слушай, я н-не знаю, кто ты, но если это из-за того случая в кофейне, то мне жаль, парень, – он заикается, голос становится высоким и напряженным.

– Вот она, потеря гордости, – я цыкаю. – Жаль только, что меня это не цепляет.

– Отпусти меня! Я на все готов! Я извинюсь перед девушкой, если ты этого хочешь. Я просто… пожалуйста, – его слова окрашены паникой.

Крепче сжав руку, я наклоняюсь до тех пор, пока мое лицо не оказывается рядом с его ухом:

– Хватит болтать, иначе я отрежу твой язык, и, пока ты будешь заливать кровью свой дешевый полиэстеровый костюм, скормлю его собакам.

Его плечо напрягается, но он молчит.

Я выпрямляюсь, сжимая пальцы еще крепче:

– Хороший мальчик.

Обойдя его спереди, я опускаю голову и наблюдаю за его дрожью. Моя тень нависает над ним, образуя призрачную ауру.

– Почему же в кофейне ты был такой бесстрашный, друг? – я улыбаюсь чуть шире. – Мы бы столько времени сэкономили, если бы ты знал свое место.

Он молчит.

Я наклоняю голову. При виде страха в его мутном взгляде меня охватывает приятное чувство волнения.

Я приближаюсь и понижаю голос:

– Я задал вопрос.

– Я н-не з-знаю… Я просто… Прости. Пожалуйста, от-отпусти меня.

– Неужели было так трудно ответить сразу? – я поворачиваюсь к близнецам. – Нет, ну серьезно, как же это грубо – молчать, когда с тобой разговаривают.

Повернувшись обратно к мужчине, я замечаю, что светло-серая ткань между его ног становится темной и влажной. Обмочился – даже не сомневаюсь.

Улыбка касается моих губ, а из груди вырывается негромкий смешок.

– Расслабься, парень. Я пошутил насчет языка.

Тик.

Тик.

Тик.

По спине пробегает холодок, вызывая спазм. Я дышу глубоко через нос, пытаясь унять тошноту, которая накатывает на меня и разрастается, как неукротимый лесной пожар.

Моя битва проиграна.

Делая выпад, я хватаю его за лицо.

– Я уже говорил тебе, что этот чертов механизм громко работает, но ты все равно продолжаешь их носить в моем присутствии?

Мужчина корчится от боли, глаза расширяются, слезы стекают по румяным щекам.

Тик.

Тик.

Тик.

От этого звука у меня сжимаются внутренности, голова пухнет от воспоминаний о собственной беспомощности. О тех случаях, когда я становился заложником ситуаций, лишенных гордости и уважения. О ночах, когда я, одиннадцатилетний мальчик, недавно прибывший из Англии, оплакивал смерть своей семьи и задавался единственным вопросом: почему Господь оставил меня в живых?

Что плохого я сделал?

Меня тошнит, желчь подступает к горлу, голова кружится от воспоминаний. Я слышу стук дядиных крокодиловых ботинок по деревянным половицам. Сердце щемит от звука его карманных часов в ночной тишине – тик, тик, тик, – когда он закрывает за собой дверь моей спальни.

Во мне воспламеняется гнев, густой и тяжелый, а потом прорывается сквозь внутренности, ослепляя своим пламенем.

Я давлю пальцами на его челюсть, пока его губы не застывают в форме «о». Крючковатый нож, который я держу во второй руке, проникает ему в рот, захватывает кончик языка и тянет до тех пор, пока мужчина не вскрикивает