уже уходить, какие-то подвыпившие парни потребовали пересчитать для них счёт — не поверили, что на много напили. Карандашик в руке у девчонки заплясал, цифры из головы, должно быть, все выскочили — вот-вот заплачет. Но нет, закусила губёнку, держится. А шофёр ждёт Алексея на улице, сигналит.

Кое-как всё-таки рассчитался — успел. И шоферюга хрипло крикнул ему, когда увидел:

— Садись в кузов! В кабине — места уже нет!

И верно, в кабине у него сидела женщина, вся повязанная тёплыми платками. Алексей быстренько залез в кузов, устроился там возле кабины на скамье и, повернувшись спиной к ходу, тоже крикнул:

— Поехали!..

Ныряя и подскакивая на ухабах, машина помчалась. Дорога скоро свернула в лес. Было ветрено, лес шумел, всё в нём гудело и, видимо, было сырым — тянуло гнилью. Далеко впереди, над самой дорогой, качались, прощально помахивая, пушистые лапы ветвей. Алексей то и дело отводил их от своего лица, оборачивался и глядел то на сороку на высокой ветке — что-то высматривала в лесу и дёргала головой, то на уходящую за бортом лесную дорогу, то на небо, выбеленное тонкими, просвечивающими мазками облаков. И думал о встрече, где его не ждут, но будут, верно, рады, и о том, как здорово он всё это придумал, и мелодия Родины не покидала его. А небо уже было по-зимнему остывшим, и синь колодцев, проглядывающих сквозь тонкие облака, напоминала холодные проруби. Оголялись на дальних косогорах тёмные дубовые леса — редели. Из-за левого борта неожиданно выскочила берёзка на бугорке, освещённая солнышком, и, всё удаляясь, казалась Алексею позолоченной, как Машенька. А ухабистая, пропахшая прелью листьев, дорога всё петляла и петляла, и всё по лесу, по незнакомому.

Часа через полтора шофёр остановился, отворил дверцу.

— Эй, лётчик! Не замёрз там? Приехали, выходи! — Он высунулся. — Мне теперь — вон туда! — И показав рукой в сторону завидневшихся на опушке дач, добавил: — А тебе — во-он куда!.. — Он показал вправо, на лысый глинистый косогор. — Так и иди всё прямо, на взлобок. Заберёшься — увидишь Оку. А там — и Лужки твои недалеко будут.

Алексей угостил шофёра папиросой, тот вылез, и они закурили, поглядывая, один на дачи, другой — на косогор. Возле одной из дач распиливали на дрова берёзовые стволы и складывали чурбаки в поленницы. Алексей сразу вспомнил: "Все деревья — дрова". И стало ему не по себе. Услышал лишь, как хлопнула дверца, фыркнул мотор, и донеслось уже как с того света:

— Ну, всего тебе, бывай!..

Алексей зашагал к косогору и вскоре вышел из сырой свежести леса к железнодорожной насыпи. Мерещился запах паровоза, несгоревшего угля и мазутных шпал. От насыпи тропинка свела его вниз, к реке, и на него пахнуло мокрой травой, прибрежной гнилью. Опять надо было взбираться на косогор, а потом уж, за ним — шагать ещё и шагать — должны быть Лужки.

Наконец, он добрался — внизу были Лужки. С холма, на котором он теперь стоял, хорошо было видно всё — излучину Оки, потемневшие от времени крыши домов, заброшенную церквушку, липы, плетни. Дымки вились из труб. Всё, как обычно, как и должно было быть. К горлу Алексея подкатил ком. И облетевшие липы, и покосившиеся от времени дома, и мальчишки, играющие с собакой, и женщина, идущая от колодца с вёдрами на коромысле, — всё это до боли напоминало вчерашнее, Родину, Медведева, вышедшего из таких же вот Лужков или Липок, разбросанных по Руси, напомнило и родную мать, отца. Нет, жизнь — не закуска, деревья — не только дрова на зиму. Один раз живём на свете? Верно. Значит, жить надо по совести и по отношению к другим.

И хотя опять это было "дважды 2", Алексея теперь это не смущало. Знал уже, простота — ещё не гарантия того, что все её понимают. К ней ещё надо прийти личным опытом жизни, принять её.

По деревне он шёл медленно, всматриваясь в дома. Мимо прошла колхозница с вязанкой хвороста за спиной. Придержала шаг, посмотрела из-под руки, пошла дальше.

Вот и почерневший колодец с журавлём, вытянувшим свою шею к небу. Заглянул — холодно там, как в проруби. Интересно, как сейчас встретят?..

Показался деревянный дом Василисы. Всё здесь было, казалось, по-прежнему. Алексей отворил знакомую калитку, пересек двор и взбежал на крыльцо. Теперь — только постучать… И сердце Алексея сильно простучало.

В доме было тихо. А потом в глубине избы кто-то тяжело завозился, будто вставая с постели, медленно зашаркал наваливающимися на пол шагами, и вот уже дышал за дверью, отодвигая засов. Дверь распахнулась.

— Господи, никак Лексей Иваныч! — ахнула Василиса. — Вот токо усы и, никак, новая звёздочка на погонах? — И заплакала, привалясь к Русанову тяжёлым плечом, обнимая его шинель морщинистыми руками.

— Ну, что вы, что это вы, Василиса Кирилловна! — бормотал он, чувствуя, как опять начинает каменеть его лицо и всё в нём обмирает внутри. — Живой ведь, живой, встречайте! — Он оглядел настывшие от холода сени.

— Ох, ты, Господи, и вправду, чего это я? Проходи, милый, проходи, Лексей Иваныч. Рада-то я как, рада-а! И Марья обрадуется. И не чаяли ведь, не гадали! С тех пор, как муж мой с войны не вернулся, никого уж не ждём. А тут — вона как… Не известил што ж? Я бы… Ну, да ничего, я быстро, я… Да для такого гостя-то!.. — Она опять заплакала, впуская его в горницу.

— А ничего и не надо, Василиса Кирилловна! — говорил Русанов, оглядывая комнату. — Всё уже куплено, всё есть! — Он поставил на лавку саквояж.

— Ты — раздевайся, сынок, сымай свою шинелю-то! — Она суетилась возле него, не зная, за что хвататься. — Я щас затоплю, тепло будет.

— Вот и свиделись, а! — радостно сказал Алексей. — Ну, как вы тут живёте-то, рассказывайте. Где Маша?

Василиса погасла:

— Замуж, замуж эвтим летом я её отдала, дура! — Уткнувшись в свой передник, Василиса вновь залилась слезами и даже села на лавку, где стоял саквояж гостя.

— Что же вы плачете-то, радоваться надо, — проговорил Алексей чужим голосом, словно в его душе оборвалась какая-то последняя надежда.

— Как же не плакать? Она… всё твой красный шарфик к лицу подносила. Достанет из сундука в своей комнате — думает, что не вижу — и носом туда, как котёнок. Понюхает, поцелует и опять спрячет. Я как-то достала без иё, понюхала, а он и вправду пахнет. Вишь, ты вот забыл шарфик тогда, а ей — память про вас. Он и щас тут лежит у меня. Можешь