Фабий вытянул пряжку ружейного ремня на максимальную длину, оставив лишь небольшую петлю, под хват рукою. Вспомнив размер мозолистых грабок Ирека Садикова, чуть увеличил размеры петли. Должно хватить, и петли, и длины ремня. Тут им опять прилетело от сарая. На этот раз уже не диск, а что-то вроде сверкающего ледяного лома, и нацелено оно было уже точно не в него, а именно в Садикова. Ледяной просверк едва не пригвоздил того к земле, как жука на булавку. Пролетев в считаных сантиметрах над гнутым, просверк, оказавшийся ледяным копьём, впаялся в землю сразу за окопом. С грохотом и звоном разлетевшись на осколки, копьё заставило Садикова взвизгнуть от неожиданности и испуга, а Фабия витиевато выругаться. И было от чего. Крупный осколок выдрал клок левого рукава маскировочной куртки обер-ефрейтора, пропорол под курткой китель и, разодрав, к счастью, несильно, руку, впечатался в стену могилы с такой силой, что полностью погрузился в глину, а с рыхлого бруствера в окоп бодрым земляным ручьём стекло изрядное количество грунта. Чуть-чуть правее — и быть бы ему без руки. А ещё чуть-чуть правее — и вовсе не быть. Так что, Игорёха, береги жопу и все остальные части своего организма, и смолоду и снова́! Зябко передёрнув плечами, и не только из-за попавщей за шиворот после морозного взрыва мелкой холодной крошки и ледяных капель, Игорь крикнул:

— Эй! Ирек! Садиков! Я тебе ремень сейчас кину, хватайся за него рукой. На счёт «Три» потяну. Если сможешь, помогай мне ногами. А то тебя там в лепёшку разотрут. Понял?

Сдавленный стон и мычание показали, что мужичонка-то понял, но вот вероятность дождаться от него помощи весьма и весьма зыбкая. Прикинув направление, Фабий, не высовываясь за бруствер, швырнул конец и медленно потянул его на себя. Первый бросок оказался незачётным, петлю Садиков не схватил. Второй раз вышло удачней, и ремень натянулся. Фабий, которму пришлось-таки выглянуть за бруствер, зашипел от натуги и стрельнувшей боли в подраненной левой руке, но изменник и коллаборант Садиков зашипел ещё сильнее. Он честно пытался помогать Фабию, однако делал это только одной ногой. Вторая же, вывернутая как-то неправильно, безвольно телепалась за ним, доставляя этим, очевидно, сильную боль своему побелевшему владельцу. Ну, положим, побледнел тот не только из-за ноги, но ещё и из-за потери крови. Лоб Садикова был сильно поранен справа, и эта половина лица была не бледной, а как раз-таки кровавой. И всё то, что не было рассечено или залито кровью, было ей забрызгано. Голова штука такая, сосудов много, и любая, даже не очень крупная рана ведёт прямо-таки к лужам красной юшки. Правый бок гнутого тоже покромсало ледяной шрапнелью, но, казалось, этого он даже не и замечал, причитая:

— Ой, нога моя, ой, сука, моя ноженька…

— Ну… Иди сюда… мой белый хлеб, — пыхтя от натуги, Фабий выбирал ремень, стремясь побыстрее вытащить ценного языка из-под огня, точнее, льда.

Наконец, тело Садикова показалось на бруствере. Фабий старался быть бережным, опуская его вниз, но побудь тут бережным, когда над головой пролетело очередное ледяное не пойми что, а сам окоп — и не окоп даже вовсе, а могилка не очень крупной собаки. Каковая, кстати, лежит тут же, под ногами, уменьшая тем самым невеликую глубину ямы. Хоть Садиков и постарался лопатой от души, но вся длина этой канавки — чуть больше полутора метров, а глубина, с учётом розового савана с собакой, так и хорошо, если всё те же полтора метра вместе с рыхлым бруствером. Так что, торопясь нырнуть вместе с раненым источником разведданных в неглубокие могильные недра, Фабий ненароком припечатал сломаную ногу сутулого к стене ямы. Взвыв особенно утробно и жалобно, Садиков отключился и булькнул в блаженно-безболезненный омут обморока, обмяк и затих. Фабий уложил его прямо поверх собаки (или босорки всё же?), и вновь прицепил ремень к винтовке. А то вот так не сделашь сразу, и всё, ходи голодный и лялькай СВеТку в ручках, вспоминая, где ты мог пролюбить ремень. Закончив с ремнём и отставив винтарь всё в тот же угол, он достал аптечку и занялся ранами домовладельца. Пострадавший от дружественного для него (или теперь уже враждебного?) огня в себя так и не пришёл. Ногу ему Фабий трогать пока не стал. Разодрав в лоскуты ветхую сорочку сутулого татарина, осмотрел рану в его боку. Затем осторожно промокнул всё теми же обрывками разодранной рубахи от крови и голову Садикова, и его бок. Вытащив из аптечки и разорвав зубами облатку с порошком целебника, Фабий сначала обработал рану на собственной руке, а затем щедро истратил остатки зелья на лоб гнутого. Потом, прямо по пузырящемуся порошку, сноровисто и аккуратно перебинтовал голову. Полюбовавшись делом рук своих, повторил с новой упаковкой целебника процедуру с порошком и весёлыми пузырьками на боку Садикова. И тоже перебинтовал. Сука, половину бинтов извёл! А себя даже не перевязал, между прочим. Ну, правда, потому, что одной рукой коряво вышло бы. И вот случись чего серьёзного, чур-чур-чур! Самому не хватит же! Да и противостолбнячное уколоть не мог ни себе, ни задержаному— и нечем, и нечего! Ну, ладно, и так сойдёт, целители рядом, авось пролечат. Всё же, подумав, сикось-накось наложил повязку и себе. Перед этим, кое-как, шипя и матерясь, стянул с себя маскировочную куртку и китель. Пришлось, конечно, и налокотник, уже потемневший от крови, снимать. Закончив с рукой, снова натянул одежду и сбрую. Ладонь он обильно испачкал своей и чужой кровью, и теперь эта кровь, подсыхая, начала стягивать кожу. Не церемонясь, Игорь вытер руку о штанину на здоровой ноге Садикова, оставляя на её вылинявше-серой ткани размашистые кровавые полосы-мазки. Красота! Поглядев на вторую, изломанную, ногу, он ограничился тем, что прибинтовал к ней остатками рубахи, вместо лубка, черенок лопаты. Понятно, что после этого в окопчике стало ещё теснее. В момент закрепления на ноге лопаты, а может, именно благодаря этому, Садиков очнулся и застонал.

— Ну, что, — словно сам себе сказал Фабий, — вот и поговорим теперь!

Странно, но ни одна зараза по-прежнему не пытается им помочь, и не буровит пулемётными очередями шаманский щит. Ну да, сразу его не пробить, но, чем ты больше по нему долбишь, тем быстрее этот щит крякнется. Маны в нём всё же не вагон, так что, рано или поздно какая-то пуля его проломит, продавит и разрушит. Вынырнув с края ямы, противоположного тому, где он маячил в своё