— Мы… Мы не выпили шампанское, — сказала она.

— Елки-палки. Совсем забыл.

Приподнявшись на подушке, она взяла с тумбочки бокалы и протянула мне один из них. Отдав мне бокал, она в последний момент успела подхватить одеяло, почти совсем открывшее ее грудь.

— За что будем пить?

— За тебя.

— За тебя.

Мы одновременно рассмеялись.

— До дна, — сказала она, прежде чем пригубить вино. — За нашу встречу.

Пользуясь тем, что пила она закрыв глаза, я смотрел на нее, не скрываясь, — с такой болью и тоской, словно прощался с ней навсегда. Шея ее была совсем открыта, тонкие плечи — расправлены, в нескольких сантиметрах ниже левой ключицы стояла знакомая родинка, сторожившая начало груди. Вспомнил я о шампанском только тогда, когда она уже почти допивала свое. Отпив несколько глотков, я поставил бокал обратно на тумбочку.

— За встречу пьют до дна, — сказала она.

— Я погибну, — ответил я. — Правда. Я и так уже пьян. А мне…

Я посмотрел на часы.

— Уже через два с половиной часа нужно работать.

Опершись рукой о кровать, я поднялся на ноги. Комната вдруг страшно поплыла перед моими глазами. Едва устояв, я повернулся к Лизе; мне показалось, что смотрит она на меня с тревогой, нескрываемым беспокойством. Было странно, что меня вдруг настолько сильно повело: минуту назад я был почти трезв.

— Что с тобой? — услышал я вопрос — прежде, чем шевельнулись ее губы.

— Не знаю, — сказал я; язык едва двигался. — Ты…

Девушка села, прижимая одеяло к груди.

Я шагнул, сразу же оступившись, словно провалился, не заметив ступёньки. Ноги мои одеревенели, я был почти не в состоянии управлять ими.

— Тебе нехорошо?!

Я обернулся к кровати. Я страшно плохо видел. Лиза сидела на постели, забыв о том, что нужно придерживать одеяло. Глаза ее были широко раскрыты. Они были черны, хоть я и знал, что на самом деле у нее светлые, голубые глаза. Комната плыла передо мной настолько сильно, что когда я сделал новый шаг к дверям, мне пришлось схватиться за спинку высокого кресла, чтобы устоять на ногах.

— Тебе плохо?! — спросили за моей спиной. Голос был низок и страшен, словно пленку, на которой он записан, крутили на слишком маленькой скорости.

Я оглядывался, стараясь найти в комнате человека, задавшего этот вопрос. Кто-то пробежал мимо меня, задев на ходу мою руку. Меня качнуло, я ступил вперед, затем шагнул назад, еще. пытаясь держать равновесие. Отвратительное, пугающее ощущение невозможности управлять своим телом. Последнее, что я запомнил, был шум, подобный шуму сильного ветра, низкий гул, вой, стремительное движение пола к моим глазам, а потом — страшная, разрывающая боль в голове.

10

Первой ко мне вернулась способность видеть; смутные очертания, фрагменты, линии долго не складывались в целое, оставаясь разрозненными очертаниями, фрагментами и линиями. И еще: поначалу все было черно-белым. Черные перекрещивающиеся полосы, словно решетка. Тонкая, нарисованная решетка. Белое пространство внутри клеток. Сложная конструкция из светлых и темных линий, переплетение линий, узел. Белый нарост, нависший над узлом.

Потом стала определяться боль. Вначале в голове, затем — в конечностях. Постепенно стало памятно, что боль везде. Острее всего болело в руках и ногах.

Вот стали проявляться и цвета: для этого, оказывается, нужно было только несколько раз поморгать, подвигать тяжелыми веками.

Начались небольшие открытия. Так, решетка на самом деле не была черно-белой. Прутья ее оказались сероватыми с небольшими вкраплениями коричневого, а клетки — синеватыми, голубоватыми. Огромная клетка, расходившаяся во все стороны от моего глаза, была того же цвета.

В самую последнюю очередь очертания и фрагменты принялись сливаться в образы, образы — в предметы, а предметы вдруг сами по себе стали получать названия. Например, та колоссальная клетка, на которой лежал я глазом, оказалась квадратной плитой мраморного пола; пугавшая меня решетка — кафельной плиткой; сложная конструкция с переплетением линий сложилась в нижнюю, драгоценную никелевую часть умывальника, пусть и причудливых форм, — а грибообразный нарост над ней был самим умывальником.

Предметы, которые я обычно видел сверху, стояли или висели сейчас надо мной. Какое-то время я был не в состоянии постигнуть причин смены логичной, привычной, нормальной перспективы, — а потом сразу, вдруг понял, что лежу на животе, лежу' на полу, лежу на полу в ванной комнате.

С каждой секундой — чем больше я приходил в себя, чем яснее работал мой мозг, чем определенней просыпались мои чувства — мне становилось все хуже и хуже. Боль, особенно в руках, была уже почти невыносима. Ноги страшно затекли, тупо и беспощадно ныли — по ним, что называется, бегали мурашки — полчища, легионы, неисчислимые армии мурашек. Оторвав щеку от пола, я повернул голову, и в глазах вспыхнуло, позвоночник треснул, словно разошлись от движения позвонки. Я закричал от резкого, невыносимого удара боли в шею.

Дверь, нависшая надо мною, была закрыта. Когда боль в шее начала стихать, я — насколько мог осторожно — принялся поворачивать голову в другую сторону, оглядываясь: я был в ванной, и был один. От напряжения у меня темнело в глазах. Я тихо опустил щеку на пол, попытался разнять руки, заложенные за спину, перекрученные, прижатые друг к другу, — и только сейчас понял, что они связаны, мои руки, крепко, безжалостно, намертво. Таким же образом были связаны и ноги.

Я долго лежал, собираясь с духом, а затем рванулся, стиснул зубы и одним движением перевалился на спину в надежде достичь таким образом двери. От безобразной, безумной боли — во всем теле, но главным образом — в голове и заведенных за спину руках, на которые я упал всей своей тяжестью, — я закричал во всю грудь и снова потерял сознание.

Не представляю, как долго пролежал я без сознания и на этот раз. Как звонили по телефону в мой номер, как стучали во входную дверь, как вошли затем в номер, как стучали в дверь ванной, как ее затем ломали — всего этого я не слышал.

Следующий раз сознание вернулось ко мне только в машине «скорой помощи» под успокаивающие, мягкие звуки ее нехитрой сирены.

Еще в полубессознательном состоянии целой сетью прозрачных трубок я был подключен к какому-то замысловатому аппарату, промывшему мою кровь. Я больше не чувствовал боли, у меня только слегка кружилась голова — приятно, — и хотелось смеяться, словно я накурился травы.

Затем меня много и обстоятельно рвало; когда естественные рвотные судороги прекратились, мне пришлось принимать лекарства, чтобы вызвать искусственные.

Ласковая медицинская сестра, пожилая, усатая женщина с