Только ты не обманывайся на мой счет, Сильвия. Я вовсе не пресыщенный ипохондрик, который решил распроститься с любовными увлечениями и степенно жить с миловидной и благовоспитанной простушкой женой. Я еще молод душою и страстно влюблен в девушку, на которой намереваюсь жениться по двум причинам: во-первых, это единственное средство обладать ею, а во-вторых, единственное средство вырвать ее из рук злой матери и дать ей возможность жить свободно и независимо. Как видишь, я женюсь по любви, не стану отпираться. Если бы мое решение действительно могло повлечь за собою бедствия, которых ты опасаешься, мои ум и воля, уже более чем зрелые, взяли бы верх над чувством и я обратился бы в бегство; но страхи твои напрасны, Сильвия, и я сейчас это докажу.

Я не изменил своих воззрений, не примирился с обществом и по-прежнему считаю брак одним из самых варварских установлений, которые создала цивилизация. Не сомневаюсь, что оно будет уничтожено, если род человеческий пойдет вперед по пути справедливости и разума; брак тогда заменят более человечными и не менее священными узами, при которых будет обеспечено существование детей, рожденных от союза мужчины и женщины, не сковывающего навсегда их свободу. Но мужчины слишком грубы, а женщины слишком трусливы, чтобы потребовать закона более благородного, чем тот железный закон, который сейчас управляет их судьбой, — людям без стыда и без совести нужны тяжелые цепи. Улучшения, о которых мечтают немногие широкие умы, невозможно осуществить в нашем веке; эти реформаторы забывают, что они на сто лет опередили своих современников и что, прежде чем изменить закон, нужно изменить человека.

Когда ты принадлежишь к людям, жаждущим перемен, когда чувствуешь, что ты менее груб и менее жесток, чем общество, в котором ты обречен жить и умереть, нужно или вступить с ним в схватку, или удалиться от него. Первое я уже сделал, теперь хочу сделать второе. Я жил одиноко, презирая людскую суету, умывая перед Богом руки в знак невиновности своей в подлостях рода человеческого; теперь я хочу жить вдвоем и дать существу, подобному мне, покой и свободу, в которых мне было отказано. Всю свою силу и независимость, которые я приобрел в жизни одинокой и полной ненависти к людям, я хочу обратить на пользу существа слабого, угнетенного, бедного, и оно будет всем обязано мне; я хочу дать моей жене счастье, неведомое женщинам, хочу, вопреки правилам общества, которое я презираю, дать ей те блага, в которых оно отказывает женщине. Я хочу, чтобы моя жена была существом благородным, гордым и искренним; хочу чтобы она осталась такой, какою ее создала природа; хочу, чтобы у нее не было ни нужды, ни желания лгать. Я ухватился за ту мысль — вот что теперь стало целью моего унылого и бесплодного существования, я уверяю себя, что если мне удастся Осуществить свое намерение, жизнь моя будет не совсем напрасной.

Не улыбайся, Сильвия; дело это непростое, и, быть может, оно окажется более важным перед лицом Господа, чем завоевания Александра Македонского. Я применю в нем все свое мужество, всю свою силу; если понадобится, я пожертвую всем — состоянием, любовью и тем, что люди называют честью; ведь я не скрываю от себя, какие трудности ожидают меня и какие препятствия поставит передо мною общество. Я знаю царящие в нем предрассудки, знаю, что его угрозы, его ненависть окажутся путами, которые будут мешать моим шагам и ледяным ужасом на-, полнят ту, которую я взял за руку, чтобы повести ее с собою безлюдной дорогой; но я все преодолею, я это чувствую, я знаю. Если мужество мое ослабнет, разве ты не будешь возле меня, разве не скажешь: «Жак, помни, что обещал ты Богу!».

От Фернанды — Клеманс

Тилли…

Какая ты насмешница! Ты находишь, что я подражаю жаргону старых вояк, словно сочинитель, написавший десяток водевилей. А все же ты ведь нашла, что я правильно сделала, передав тебе подслушанные разговоры. Я тоже так полагаю, ибо вижу, что ты почти уже примирилась с Жаком, — его хладнокровие и смелость тебе нравятся. А что же мне-то сказать о них!

Я последовала твоему совету и, право, уж не знаю, какие выводы должна сделать из моего недавнего разговора с Борелями. Сейчас передам его тебе, хоть и опасаюсь, что ты опять назовешь меня дурочкой. Ты мне скажи откровенно свое мнение.

Случай для беседы представился самый удобный. Маменька отправилась в гости к нашей соседке, госпоже Байель, а к нам приехали Эжени с мужем. Жака вызвали в Тур по какому-то делу.

— Я в восторге, что мы с вами одни в доме, — сказала я Борелям. — Мне о многом надо спросить вас обоих. Во-первых, скажите, вы действительно мне друзья? Могу ли я положиться на вас, как на самое себя?

Эжени поцеловала меня, а ее муж с грубоватостью военного протянул мне руку размашистым жестом, что маменька нашла бы дурным тоном, а мне внушило больше доверия, чем самые тонкие любезности.

— Прошу вас, — продолжала я, — побеседуйте со мной о Жаке. Вы всегда говорили мне о нем только хорошее; неужели вы не находите в нем никаких недостатков?

— Что это значит? — воскликнула Эжени.

— Душенька, — ответила я, — ведь скоро я безвозвратно свяжу себя с человеком, которого очень мало знаю. Все произошло так поспешно, что это было бы безумием, если бы вы не уверили меня в благородстве моего жениха. Теперь я вовсе не собираюсь взять свое слово обратно, так как и он и все вы знаете, что я полюбила его; но несмотря на это и даже именно поэтому мне хочется лучше знать его, чтобы держаться настороже против больших и маленьких недостатков, которые, возможно, у него имеются. Когда никто еще и не думал, что он может стать моим мужем, вы мне однажды сказали: «У него много странностей». И вот теперь для меня крайне важно узнать, какие же у него странности, чтобы невольно не задеть его и всегда избегать того, что может их пробудить. Я пока заметила лишь слабую их тень; иной раз мне даже приходит мысль: неужели человек может быть столь совершенным существом, каким мне кажется Жак? Я хочу защититься от слепой восторженности. Прошу вас, друзья мои, поговорите со мной, откройте мне всю правду.

— Дьявольски затруднительная штука! — ответил господин Борель. — Право, уж и не знаю, что вам сказать. Вы такая чистосердечная и славная барышня, что будь вы мне родной сестрой, я и то не мог бы питать к вам больше уважения и дружеской приязни. С другой стороны, Жак — мой самый старый, самый лучший друг; при отступлении из России он больше трех лье нес меня на спине. Да, барышня, невысокий Жак нес такого огромного детину, как я, а без него мне пришлось бы замерзнуть рядом с моей убитой лошадью; он сам чуть не умер от такой легонькой ноши. Я, кажется, вам уже рассказывал про это? Но я мог бы вам рассказать еще много о том, что он сделал для меня. Платил мои долги, предотвращал дуэли, парировал сабельные удары в сражениях, а случалось, и в кабаках, без конца оказывал мне всякие услуги. А я? Что я сделал для него? Ровно ничего. Разве я имею право говорить о нем как о любом другом?

— С кем-нибудь посторонним — конечно нет, — ответила я, — но со мной, поверьте, вы обязаны говорить откровенно.

— Не знаю, ей-богу, не знаю! Я вас очень люблю, дорогая мадемуазель Фернанда, но, видите ли, Жака я люблю еще больше.