— Официальный груз… нет, полагаю, труп не декларировали, однако же границу он пересек составом… да, составом… как? В коробке… а что есть коробка, подходящая по размеру для тела?

— Гроб.

— Именно, — Себастьян любезно открыл дверь, пропуская Катарину. И она, выбравшись на свежий воздух, с наслаждением его вдохнула. Холодный. Просто-таки ледяной.

И снежило.

Кружило.

Вьюжило. За ночь сугробы целые насыпало, и эту улочку, еще не окраинную, но всяко находящуюся в стороне от проспекта, не успели прибрать. Снегом занесло мостовую и тротуары, и тонкие столбы электрических фонарей выступали из него, что диковинные одноногие звери.

Серые стены домов.

Темное небо.

И бледная долька луны, которая ныне и днем не исчезала. Ветерок… и снег, но мелкий редкий.

— Гроб среди иных гробов… и груз стандартный, человека, который не первый день и даже не первый год занимается торговлей. Его знают. К нему привыкли. И не досматривают столь уж пристально. А если предположить, что некто, обличенный властью, настоятельно порекомендовал не проявлять излишнего рвения и вовсе не совать свой нос в груз уважаемого купца… намекнул, что купец этот имеет отношение к делам, слишком сложным и секретным, чтобы в них мешались простые таможенники…

Проклятье!

Тысяча проклятий!

Все получается… отвратительно. И мерзко. Но логично. До отвращения логично…

— Значит, вы думаете, что…

— Я пока думаю, что нам с вами старательно подсовывают вполне конкретную версию и, более того, конкретную личность, — князь остановился у витрины с часами.

Массивные напольные, донельзя напоминавшие недавние гробы, разве что чуть приукрашенные резьбою. И махонькие, с кулачок, утонувшие в завитках и медное чеканке. Каминные.

И настольные.

Раковины карманных.

И даже тонюсенькие браслеты с вовсе крошечными наручными.

— Имя вашего жениха всплыло недавно, верно? При прошлом расследовании… и те два года, когда Кричковец ожидал казни, о нем никто не упоминал?

— Не упоминал.

Князь качнулся, уставившись не то на часы, не то на собственную тень в витрине.

— И первым о нем заговорила твоя соседка, а потом ее убили… убийство — лучший способ привлечь внимание к чему-либо… или к кому-либо. Дальше проще. Связать имя твоего благоверного с потерпевшими. Отметить факт их тихого исчезновения… про гробы, полагаю, ты бы тоже додумалась сама, не так это и сложно. Для них, полагаю, тела нам и оставили, — он щелкнул по витрине пальцем. — А заодно припомнила бы пяток-другой преподозрительных моментов из вашего общего прошлого. Все это красиво… слишком уж красиво, чтобы быть правдой. К слову, полагаю, что наш новый свидетель, почтеннейший пан Белялинский, уже мертв и рассказать ничего не способен… тоже, если подумать, подозрительно…

Во мне постоянно борются добро и зло, но все время побеждает дурь.

Из последнего слова некоего пана Р., вора, мошенника и многоженца, произнесенного пред великим судом.

Пан Белялинский, против ожиданий, был еще жив. Он лежал на кровати, глядя в потолок и силясь позвать кого-нибудь. Однако же из открытого рта раздавался лишь тяжкий сип. И сомнительно было, чтобы кто-нибудь его услышал.

И табличка на двери… пан Белялинский просил не беспокоить…

…кто ж знал?

…она расстроится… или нет? Переменилась… куда исчезла та хрупкая застенчивая девочка, которая так радовалась каждой безделице?

…или не было ее никогда? Выдумал… сочинил… теперь вот поплатился.

С хрипом пан Белялинский все ж сумел повернуться на бок. Боль в груди усилилась и разлилась, заполняя все его тело. И потому, когда протяжно заскрипела дверь, пан Белялинский сперва решил, что скрип этот ему почудился.

Бывает перед смертью, он слыхал.

Но нет.

Вот и пол застонал. И свет окна заслонила знакомая фигура.

— Т-ты… — получилось сказать.

— Я.

Он присел на кровать и положил руку на грудь пана Белялинского.

Полегчало. Боль отползла. И сердце застучало ровно, спокойно.

— Ты… меня все равно убьешь?

— Лежи тихо, — велел гость, руку убирая. Тотчас жар нахлынул, но был он… потише? Полегче? Да, пожалуй что… и терпимо уже.

Гость же снял перчатки и положил их на прикроватную тумбу.

Пальцы размял.

— А говорили же тебе, обратись к целителям, — с упреком произнес он. — Нет, упрямый.

— Я… обращался…

— И что?

Он сам расстегнул сорочку пана Белялинского и провел белесым ногтем по груди, будто разделяя эту грудь пополам. И холод от прикосновения проник сквозь кожу. Рот наполнился вдруг горькою слюной, которую пан Белялинский глотал, но ее лишь прибывало и прибывало, пока он не понял, что вот-вот этой слюной захлебнется.

— Плюй на пол, — велел гость.

— Зачем ты…

— Я забочусь о своих партнерах, — он воткнул пальцы в грудь, и те пронзили, что бледноватую пупырчатую кожу, что дряблые мышцы, что кости. Последние только хрустнули, и пан Белялинский ощутил, как расползлись они, будто мокрый сахар, пропуская чужую руку. — Не бойся. Будет неприятно, но результат того стоит.

Пан Белялинский закрыл было глаза: слишком уж страшно было видеть этакое — руку, торчащую из его груди.

— Твое сердце в отвратительном состоянии, — пальцы сдавили это самое сердце.

И пан Белялинский глаза открыл.

Нет уж, лучше смотреть, чем ощущать шевеление там, где шевелиться ничего не должно.

— Скажу больше, судя по всему ты должен был умереть еще месяц назад. Почему ты не принимал лекарства?

— Ганна…

— Твоя жена?

— Закончились, — говорить было тяжело, но разговор отвлекал.

— А новые купить? Мы платим тебе достаточно.

Пан Белялинский сглотнул и губы облизал, не зная, что ответить. Проклятая слюна текла, свисала тонкими нитями, которые пан Белялинский хотел бы вытереть, но сил его не хватало руку поднять.

— Ганна… мы… много тратим…

— Она много тратит, — спокойно произнес гость. — Платья? Драгоценности? Приемы? Так?

Пан Белялинский только и сумел, что кивнуть.

Становилось легче. Эти пальцы внутри, они обминали сердце, будто поправляя его, и заодно уж вытягивали опасный жар.

— Ты рискуешь. Свободой и даже жизнью, — гость потянул руку, и пан Белялинский зажмурился, потому что стало вдруг невыносимо больно. Ему пришлось закусить губу, чтобы не заорать. — Ты совершаешь то, что тебе противно. Я вижу. И все это потому, что твоей супруге захотелось жить красиво. Я не осуждаю…