Батюшев поспешил предложить:

— Может, дадим Аполлинарию Николаевичу эту агентурную кличку — Герой?

Соколов поморщился:

— Это нескромно, похоже на насмешку. Представьте: я подписываю донесение: Герой. Смех, да и только!

Государь заметил:

— Если не возражаете, господа, пусть кличкой станет S-25. — Окинул взглядом собеседников. — Кто из вас сумеет расшифровать?

Батюшев задумчиво уставился в небо, а Соколов ответил:

— Полагаю, что S — первая буква моей фамилии в латинском написании. Но что означает двадцать пять?

— То, что это агентурное имя вы, Аполлинарий Николаевич, получили в замечательный рождественский день — двадцать пятого декабря.

— Да, очень удачно. Поздравляю с крещением. Будете новым именем подписывать свои сообщения, — сказал Батюшев.

Государь сделал шаг к Соколову, встал так близко, что ясно ощутился тонкий аромат изысканного цветочного одеколона «Рубидор». Государь вдруг понизил голос, словно кто-то мог в этой беспредельной ночной пустыне услыхать:

— Если, Аполлинарий Николаевич, не приведи Господи, с вами случится самое плохое, обещаю: я самолично расскажу о подвиге вашему батюшке и вашей супруге.

— Спасибо, государь. У меня единственная просьба: позаботьтесь о супруге Мари и моем сыне Иване. Ему еще нет трех лет.

— Я сделаю все, что будет в моих силах, — заверил государь. — Простите, я должен немного погулять в одиночестве. Утром мне делает доклад морской министр Григорович. Речь, кстати, пойдет и о подводной войне. — Выпустив клуб морозного пара, с горечью произнес: — Ах, проклятая война! Приходится жертвовать… — быстро поправился, — рисковать самыми лучшими людьми. Я буду молиться за вас, граф.

И государь, странно одинокий в этом обширном заснеженном пространстве, зашагал в темноту, а вскоре смешался со страшно чернеющими на снежном пространстве деревьями.

Соколов долго глядел вслед государю, и от тяжелого предчувствия сжалось сердце: «Увижу ли еще раз?»

Государь вернулся в уютное тепло Александровского дворца. Пройдя в кабинет, подошел к высокому окну, открыл его. В лицо ударил острый морозный воздух, заслезился правый глаз, который в последнее время быстро уставал, и его порой сводила резкая боль.

В мире царила небывалая тишина. Снег около дворца был ярко освещен светом, шедшим из окон. На дороге снег был изрезан полозьями, зато в парке лежал пушистым, нетронутым покрывалом, изумрудно искрился под луною. Горьковато тянуло дымом.

Около подъезда, поскрипывая по снегу валенками, расхаживал с винтовкой караульный. Государь узнал в нем старослужащего рядового Лаврова. Тот на звук открываемой рамы поднял голову, поглядел на своего царя и, как показалось тому, улыбнулся доброй улыбкой. И опять часовой продолжил топать по отведенной для этого линии.

Государь почему-то умилился всей этой зимней картиной, этому солдату из деревенских, который покинул семью и кров, чтобы охранять своего царя. Невольно вспомнились стихи наделенного божественным поэтическим даром великого князя Константина Романова. Глубоко вдыхая ледяной воздух, государь тихонько, чуть шевеля губами, прочитал:

На душе, измученной многими неурядицами, стало как в далеком детстве — сладостно и покойно, хотелось в молитвах благодарить Создателя за свою жизнь, за чарующую красоту мира. Государь перекрестился: «Да будет, Господи, воля Твоя, а не моя». По лицу скатилась слеза…

После убийства Распутина царская семья пребывала в мрачном унынии. Все помнили страшное предсказание старца: «Пока я жив, с монархом ничего не случится, а погибни я — рухнет трон и династия».

Даже рождественская елка и праздники не разогнали зловещего сплина.

Зима бежала в обычных хлопотах, заботах и радостях.

К радостям относилось новое развлечение.

В солнечный воскресный день 15 января 1917 года решили устроить катание. Было тихо и безветренно. Дымы поднимались в голубое морозное небо прямыми столбами.

После завтрака государь и все августейшие дети были в церкви на обедне, а в два часа пополудни уселись на снеговые сани с мотором — на передних колесах автомобиля укрепили две широкие лыжины, а на задние колеса — гусеницы. Этот агрегат мог бегать по снежной целине и не застревать даже в глубоких оврагах.

В санях нашлось местечко и сорокавосьмилетнему генерал-квартирмейстеру штаба Верховного главнокомандующего Лукомскому.

Сани неслись по полям и замерзшим болотам вдоль Гатчинского шоссе, лихо спускались с гор, ныряли в крутые овраги. У цесаревича замирал дух, но глаза светились редким счастьем. Он вскрикивал:

— Дяденька Филимонов, пожалуйста, подымитесь во-он на тот холм!

Шофер, в чине капитана, добродушно улыбался в густые пшеничные усы:

— Крутенько, ваше императорское высочество! Мотор, опасаюсь, не осилит.

Цесаревич, вцепившись вязаными варежками в поручень, умолял:

— Иван Владимирович, вы попробуйте!

Мотор стучал, кашлял, задыхался, но справлялся: сани вползали из последних сил на крутой бугор. Сверху открывался прелестный, словно на картине живописца Клевера, вид: темного изумруда елочки, утонувшие в глубоком снежном ковре, смолистые хвои, темные на эмалевом фоне неба, а на взгорке — избушка лесника с ярко освещенными окнами и по-зимнему низкой, толстой от снега крышей.

Подкатили к Пулково. Лавируя между сосен, еще раз взобрались на высокую гору и на сумасшедшей скорости скатились вниз. Алексей уселся рядом с водителем, надел шоферский шлем и натянул на глаза очки, которые из-за несоответствия размера постоянно сваливались на нос.

Снега стояли высокие, но сани нигде не застряли, лишь однажды на резком повороте чуть не перевернулись. Государь приказал водителю:

— Не надо столь быстро, Иван Владимирович, поезжайте осторожно!

Вернулись через Баболово на закате, когда апельсиновый, в морозном мареве диск солнца спускался за зеленовато-серый вал стылого леса. Все были веселы, румяны, очень голодны.

Государь, утомленно улыбаясь, заметил:

— Какая необычная поездка! Сколько радости на свете, и все это идет мимо нас… Обидно!

— Еще бы, — рассмеялась великая княжна Ольга. — Ведь не каждый день российского самодержца едва в сугроб не переворачивают.

Государь распорядился:

— Десять минут на переодевание, все идем гулять в сад, и затем — обед. — Лукаво взглянул на супругу: — Сегодня ты, Алике, не станешь жаловаться на отсутствие аппетита?