мне попробовать твое жаркое? — Он указал на сковородку. — Пахнет аппетитно, учитель, ты настоящий гурман, тут не поспоришь.

Генри хмыкнул.

— При одном условии.

— Поднять банку и заглохнуть, — сказал Тощий Лукас. — Понял я, понял.

Генри кивнул. Он достал из пакета пучок сушеного шалфея и протянул Лукасу.

— Вот, зажги пару веточек, это отпугнет комаров.

Тощий Лукас взял шалфей и поднес к пламени походной горелки. Потом встал, помахал веточками, чтобы затушить их, и принялся ходить вокруг Генри, изображая удары карате.

— Кийа-а-а, — бормотал он с каждым ударом, стараясь производить как можно меньше шума. И во время еды Тощий Лукас сидел смирно, один за другим совал пальцами в рот колосья подорожника и каждый раз, пережевывая, кивал — судя по всему, ему нравилось. К салату он не притронулся, ему явно было неловко объедать Генри. Поэтому в конце ужина он достал из рюкзака маленькую жестяную коробочку, в которой лежали две конфеты с нугой.

— Угощайся, учитель, — сказал он. — Мои любимые, приберег их на будущее. Мне их подарила моя девушка, Миранда. Наверняка она привезет что-нибудь еще из Малибу, что-то экзотическое, с ананасом например.

Он закинул в рот конфету и проглотил ее практически целиком, при этом покачиваясь взад-вперед. Генри взял вторую и раскрыл целлофановую обертку.

— Но есть одно условие, учитель, — остановил его Тощий Лукас, подняв указательный палец.

— Почитать тебе вслух что-нибудь из зеленой книжки, — сказал Генри. — Я так и думал.

Тощий Лукас хихикнул.

— Верно, учитель. Хочу послушать твои вопросы, но только новые. И с ответами, понятное дело.

Тощий Лукас старательно помогал мыть посуду в фонтане и затем убирать ее в пакеты. После он забрался в спальный мешок, подпер голову рукой и посмотрел на Генри с детским предвкушением в глазах. Генри достал свою зеленую записную книжку и открыл страницу с последними записями.

— Что-то я не понимаю, учитель, почему люди покупают твои вопросы? Я вчера видел, они нарасхват, честно. Почему?

Генри разгладил загнутый уголок страницы.

— По той же причине, по которой тебе нравится их слушать, — объяснил он. — Если человеку задать вопрос, он всегда придет к какому-нибудь ответу, который многое скажет о нем самом. Нам, людям, это нравится. Приходить к ответу, а вместе с тем знакомиться с собой.

— Мне все чаще кажется, что я себя не знаю. Да и мест, куда я могу прийти, сейчас не так уж много — остается приходить к ответам, — сказал Тощий Лукас. — Так и есть, учитель, ты прав. Задай-ка сейчас вопрос. Пожалуйста.

Генри откашлялся.

— Когда и по какой причине ты в последний раз плакал?

Тощий Лукас фыркнул:

— Учитель, ну честно, можно другой вопрос?

Генри помотал головой.

— Ты же сам хотел один из последних, — сказал он.

— Ладно. — Лукас перевернулся на спину и скрестил руки на груди. — Но, чур, ты тоже ответишь. Итак. Это было не очень давно — девять недель назад. Я тогда сидел в своей гостиной и смотрел, как они повсюду лепят эти наклейки, на все, правда: на бонсай, на диванные подушки, на торшер моей бабушки. Разве что на кошку не прилепили, но все равно забрали ее вместе с кошачьим кормом. Мой кларнет они тоже забрали. А меня — меня они втроем выкатили из квартиры на офисном стуле, прямо на лестничную площадку. Тогда я плакал. Потому что они оставили мне только счета, эти чертовы счета за мою чертову загноившуюся челюсть, их должна была покрыть страховка, честно, но никто так и не заплатил. Дело куда-то затерялось, сказали в конторе, как сквозь землю провалилось. Теперь у меня суперчелюсть из высококлассных материалов, но нет дома. Вот как-то так, учитель. — Тощий Лукас всхлипнул и вытер слезы краем спальника. — А ты? Когда последний раз плакал?

Генри поджег еще две веточки шалфея и положил их на бортик фонтана.

— Когда мой сын прогнал меня, — ответил он. — Это случилось пять лет назад, на его четырнадцатый день рождения. Он ругался, и был прав во всем. Он вытолкал меня с участка и захлопнул калитку. Эту смешную низенькую садовую калитку, через которую я мог бы просто перешагнуть. Мы вместе красили ее, когда он еще учился в начальной школе. Я видел по нему, что он меня боится. Я видел этот страх в его глазах. Только представь, мой собственный сын меня боялся. Тогда я заплакал. Но сперва отвернулся от него. Только тогда.

Лукас смущенно поднес пустую банку к губам.

— Честно, учитель, — сказал он, — ты меня убиваешь. Давай-ка скорее следующий вопрос, а то мне уже не по себе.

Генри кивнул.

— Конечно. Что тебя утешает?

Тощий Лукас приставил банку ко рту, как флейту, и подул в отверстие — раздался глухой свист.

— Сложно, правда сложно, надо подумать. — Он размышлял, все это время продолжая дуть в банку. — О, я знаю! — воскликнул он. — Знаю, что меня утешает: мысль, что все меняется. Что ничто не вечно. Правда, в любой день все может неожиданным образом измениться, и как раньше уже не будет, и, может, там и для меня найдется что-то действительно хорошее. Мясной рулет с картофельным пюре или собственная квартира, что-то такое. Красивая женщина, настоящая красотка, которая спит со мной, потому что действительно хочет. Как-то так. А что у тебя, учитель?

Генри захлопнул записную книжку.

— Хватит на сегодня, — сказал он, — надо бы немного отдохнуть. Завтра нас ждет еще один долгий день.

Тощий Лукас приподнялся.

— Так нечестно, учитель, правда. Я тут душу оголяю, а ты хочешь просто лечь спать. Мы так не договаривались.

Генри принялся надувать матрас с помощью ножного насоса.

— Ну ладно, — уступил он. — Я могу все это вынести — вот что меня утешает. Что у меня достаточно сил, чтобы тащить всю эту ношу. — Он указал на свои пакеты и матрас.

Тощий Лукас промолчал. Он лишь посмотрел на Генри с изумлением, а затем повернулся к нему спиной, зарывшись в своем спальнике. Как будто ждал совсем не такого ответа.

Феликс

Когда Феликс вернулся домой, Моник была на кухне. Она сидела за столом, в майке и трусах, ее рыжие волосы были небрежно собраны в хвост, глаза закрыты, одна рука на выпирающем животе, второй она постукивала по столу в такт французскому шансону, звучавшему из радиоприемника. Моник открыла окно, в доме пахло жареной рыбой и постиранным бельем, вывешенным в саду. Свет уличных фонарей местами желтил кафельный пол. Снаружи доносился гул машин и нетерпеливое переключение передач, когда загорался зеленый свет. Феликс поставил следственную сумку на пол. Только сейчас