случае сырые. Но ему нравилась Ману, и поэтому в конце концов он укусил его. Ману наклонилась вперед и поцеловала Финна — поцелуй со вкусом помидора и солнцезащитного крема. Она села к нему на колени, взяла его руку и просунула ее к себе за пояс, а потом между ног, сняла с Финна футболку. Спортивные штаны на ней сидели свободно, и он легко стянул их с ее бедер. Заниматься любовью с Ману было легко, она направляла его руки, куда ей хотелось, и у него ни разу не возникло чувства, что ей неудобно или что он двигается как-то не так, — именно она задавала ритм. Ману никогда не была громкой, не была и сейчас. На пике наслаждения дрожь проходила по ее телу и бедрам. Она достигла оргазма на несколько секунд раньше него, но продолжала двигаться, вплотную прижавшись лицом к его лицу, и даже после всего оставалась в таком положении еще какое-то время, крепко обхватив его руками, затем поцеловала в висок и отпустила. За то время, что он одевался, она успела сделать небольшую самокрутку из полупрозрачной бумаги. Она поставила на свой голый живот переносную пепельницу из зеленого металла, затягивалась, стряхивала пепел, снова затягивалась, а пепельница вздымалась и опускалась в такт ее дыханию, которое постепенно выравнивалось.

— Таких, как ты, больше нет, — вскоре заговорил Финн.

Ману потушила сигарету.

— Все мы уникальны, — сказала она, надевая толстовку.

— Я серьезно, — возразил Финн, — откуда ты все это знаешь: про помидоры, липовые цветы и померанцы?

Ману встала и отряхнула штаны от опилок.

— В детстве я часто оставалась одна, — ответила она. — Наш дом стоял прямо у леса, недалеко отсюда. Меня пугала темнота и все, что росло и трещало в его чаще. Тогда я начала учить названия растений, узнавать о них больше. И мы нашли общий язык. Одиночество переносится легче, когда нашел общий язык с природой.

— Но ты ведь не одна, — сказал Финн.

Ману пожала плечами. Ей хотелось уйти.

— Где это было? — спросил Финн. — Я имею в виду дом, в котором ты выросла. И почему ты часто оставалась одна?

— Не люблю, когда меня расспрашивают о времени, которого больше нет, — ответила Ману. — Сейчас я здесь, с тобой. Пойдем, дождь вот-вот начнется.

Финн застегнул ремень и встал. Сердце колотилось, голова горела. Он не мог себе представить, что когда-либо еще проведет хоть один день без Ману.

Генри

При взгляде на городок со склона холма казалось, что в нем больше нет таких, как он. Тех, кто остался без крыши над головой и почтового ящика, без очаровательного палисадника или хотя бы подоконника с геранью и зеленым луком. Генри сжал свернутую газету в правой руке и ускорил шаг. Двести пятьдесят тонн фундука плавает в соленой воде Черного моря после проливных дождей, в Кабуле в результате теракта, совершенного смертником, погибло двадцать пять человек, тем временем во Фрайбурге началась ежегодная выставка кроликов. У Генри же, напротив, сегодня почти ничего не произошло. Он нащупал в кармане семечки и достал целую горсть. Они глухо трещали, когда он тряс их в сжатом кулаке. Между тем унялись даже стрижи, до самых сумерек кружившие над крышей железнодорожной станции. «До чего же радостные птицы», — всегда говорила Эстер. Генри считал, что их пение звучит истерично. Они напоминали ему тусовщиков, что шатаются в выходные дни по улицам западной части города, горланят и гогочут, как бы уверяя самих себя в том, что им весело, что эта ночь — приключение на всю жизнь и навсегда превратит их в блаженных гедонистов с солидным послужным списком. Генри подошел к курятнику и убедился, что его никто не видит. Было так тихо, что он слышал сверчков в траве и приглушенный гул электрической изгороди. Генри вдруг стало интересно, чем сверчки занимаются целый день и не утомителен ли для них процесс стрекотания. Есть ли у сверчков дом? И найдутся ли среди них те, кто больше не может вернуться домой? Он посмотрел на первую приблизившуюся к забору курицу и кивнул ей.

— Ну здравствуй, моя красавица, — прошептал он.

Наклонив голову вбок, курица уставилась на кулак, в котором побрякивали семечки. Когда она моргала, ее нижние веки поднимались к верхним, полностью закрывая глаза, не наоборот. Генри такой способ показался неудобным и затруднительным. Он попытался повторить за курицей и поднять нижние веки над зрачками, но ничего не вышло. Генри разжал кулак и бросил несколько семечек за ограду. Курица жадно склевала их и снова пристально посмотрела на него, как бы говоря: «Тебе заняться больше нечем?»

Когда он еще жил с Эстер на лесистой окраине Фрайбурга, к ним на участок захаживала соседская курица. У нее было такое же белое оперение и пытливый взгляд. Едва услышав их голоса, она гордым шагом входила в их сад через дыру в заборе. По воскресеньям, когда он лежал вместе с Эстер на овечьей шкуре под орешником и читал ей газету, курица устраивалась рядышком в траве, как кошка, и закрывала глаза, снизу вверх. Как только Генри замолкал, она открывала глаза, приподнималась и клонила голову набок. Только когда он продолжал читать, она вновь мирно опускалась. Под лестницей в сад Эстер соорудила из соломы небольшое гнездышко и положила туда деревянное яйцо. «Теперь она будет знать, где нести яйца», — сказала Эстер. И действительно, не прошло и недели, как они нашли первое яйцо, бледно-зеленое и теплое. До того дня Генри и не подозревал, что яйца бывают зелеными. Теперь он то и дело воровал здесь по одной штуке, когда собирал травы на неделю, не часто, всего лишь один-два раза в месяц. Утешительное зеленое яйцо.

За его спиной раздался предупредительный сигнал на железнодорожном переезде, к станции Тальбаха подъехал пригородный поезд. Генри обернулся и зафиксировал взгляд на циферблате станционных часов, секундная стрелка прошла полный круг. Он испытывал радость в тот миг, когда начиналась новая минута — еще одна минута, которую он прожил. Раньше он мечтал иметь больше времени. Например, когда бежал вверх по лестнице и свежая ткань рубашки под мышками пропитывалась потом. Когда его телефон во время звонка падал в томатный соус или в унитаз. Когда возвращался домой, а Эстер лежала, отвернувшись, на кровати и крепко спала после целого дня разлуки. Плечи спящей Эстер. Как он скучал по ее широким плечам. Да, Генри думал, что было бы лучше, имей он больше времени, времени ни на что, времени на пустяки. Времени без Эстер,