«Я довольно успешно жила и училась до четырнадцати или пятнадцати лет, но затем мое мышление вдруг стало мутным и затуманенным, – вспоминает Шивон Джонсон. – Мне купили очки, чтобы я могла сосредоточиться на занятиях; у меня действительно неважное зрение, но причина скрывалась не в этом. Мои оценки стали постепенно снижаться – до начала этого периода я была лучшей ученицей в классе, поэтому никто ничего не заметил, пока не стало слишком поздно, – а потом меня стали отчитывать за то, что я ничего не учу. Я получала тройки и четверки, но не пятерки, как раньше. Мой образ жизни тоже сильно ухудшился, я перестала следить за собой, общение со сверстниками практически сошло на нет. Издевательства становились все сильнее, и почти каждый день меня подначивал и шпынял кто-то из одноклассников. Воспоминания мои очень туманны, но я помню, что в школе моя мать ни с кем не могла договориться, чтобы обсудить проблему, поэтому однажды мы с ней просто стояли в коридоре и ждали, пока к нам в конце концов кто-то не обратился. Но из этого ничего не вышло, и то же самое повторялось еще несколько раз». Депрессия изменила поведение Джонсон, привела к плохим оценкам и неспособности ухаживать за собой. Следующим этапом стали издевательства – подобно тому как некоторые животные изгоняют члена группы, потому что слабое звено считается опасным для коллектива.

С точки зрения Нимуэ Браун: «Все это имеет корни в моем прошлом, а боль и истощение срабатывают как пусковой механизм. Я обычно хорошо представляю, что со мной происходит, а значит, могу хотя бы рассказать об этом другим людям, и это немного помогает снять напряжение. Причина моих страданий отчасти в низкой самооценке – меня легко выбить из колеи, и мне трудно в нее вернуться, а отчасти в том, что я чувствую, что не заслуживаю приятных переживаний, недостойна счастья. Значительную часть жизни я верила, что мои основные человеческие потребности – это просто эгоистичные желания, а то, чего я хочу, якобы настолько превышает все мыслимые меры, что делает меня ужасным человеком. Если я плакала из-за того, что меня кто-то обидел, то воспринимала это так, будто совершила на кого-то жестокое нападение, а такие вещи не проходят бесследно. Когда я чувствую себя хрупкой и уязвимой, мне все еще трудно определить, действительно ли приемлемо желать того, в чем я нуждаюсь. Значит, я не всегда в состоянии позаботиться о себе. Мне помогает знание о проблеме, но я все еще не в состоянии до конца с этим разобраться».

Одна из причин, почему в некоторых западных культурах сложнее справиться с депрессией, является то, что Тауринг называет «одной из самых опасных идей, порожденных нашей культурой», – наблюдение философа Рене Декарта cogito ergo sum («Я мыслю, следовательно, существую»). «В тот самый момент произошло разделение человека», – считает Тауринг. Мы пришли к выводу, что являемся только лишь разумом, и никак иначе не можем себя проявить. По ее словам, в скандинавской концепции мышление и память считаются частями души, и обе «соединяются в корне сердца», – эту мысль она противопоставляет современной западной точке зрения, в которой приоритет отдается лечению симптомов тела, а недуги разума и духа рассматриваются как свидетельство слабости или моральной несостоятельности: «Тех, [кто] страдает, [считают] слабыми и ущербными, не в полной мере владеющими человеческими способностями».

Еще один современный сдвиг в мышлении, который, по мнению Тауринг, способствует депрессии, – восприятие времени. Предки скандинавов «были устремлены в прошлое и считали, что, двигаясь вперед во времени, мы создаем свое прошлое». В древнескандинавском языке даже не было будущего времени, а существительные обозначали не прошлое, настоящее и будущее, а скорее «есть», «становится» и, наконец, «долженствование/необходимость». Мы же думаем о будущем с точки зрения долга перед прошлым, или определяем подходящий курс действий на основе уже случившегося. Мы могли бы облегчить множество тревог и страданий, если бы перестали пытаться заглянуть в будущее, опираясь на прошлое в качестве ориентира.

Мое понимание депрессии основано на личном опыте, а также на опыте тех, кто любезно согласился поговорить со мной на эту тему. Переживание боли, утраты, а также таких парных чувств, как печаль и горе, может дать некое представление о депрессии, потому что эти эмоции порой бывают не менее болезненными и интенсивными. Что отличает горе от депрессии, так это его конец и начало. Независимо от интенсивности горя, у него есть конец. Наступит время, когда смерть даже самого близкого человека не будет терзать душу постоянными муками. В депрессии конец представляется гораздо менее определенным, и я думаю, что это еще в большей мере относится к началу. Мы знаем источник горя, но в случае депрессии все гораздо менее однозначно. Иногда можно определить момент начала депрессии, но до него всегда было множество других переживаний, которые приводили к стрессу и истощали эмоциональные резервы. У каждого из нас свой уровень жизнестойкости, и он меняется со временем, как и другие факторы, влияющие на здоровье и благополучие. Как только мы превышаем свой личный порог стресса, может наступить депрессия.

Я понял, как сильно горе может отличаться от депрессии, когда мой друг из колледжа покончил с собой. Мы не общались много лет, а воссоединились благодаря всплеску интереса к социальным сетям, который произошел во второй половине нулевых годов. Мы ставили лайки, комментировали и время от времени посылали друг другу сообщения, но планы снова встретиться лично так и не сбылись. Когда я узнал, что друг покончил с собой, меня охватило сильное чувство горя и утраты. Я винил себя, что не старался общаться с ним больше, задавался вопросом, мог ли сказать то единственное доброе слово, которое было способно предотвратить такой исход. Я прошел через депрессию и даже долгое время раздумывал о самоубийстве и потому считал, что, возможно, сам должен быть экспертом, который способен обнаружить такого рода проблемы у других людей и помочь избавиться от них. Оказалось, что опыт депрессии обделил меня такими дарами. Целыми днями напролет я размышлял о наших отношениях, почти не мог выполнять домашние обязанности или работать, пока горевал. Затем, по мере того как я перерабатывал эмоции, парализующий груз печали постепенно ослабел.

Спустя годы я все еще очень опечален этой потерей, но воспоминания больше не ранят и не подавляют меня. Я никогда не узна́ю, что подтолкнуло моего старого друга к такому решению, и могу только надеяться, что его страдания закончились. Мне удалось исцелиться от боли, в отличие от моего друга, и думаю, так произошло потому, что депрессия настолько крепко вцепилась в него, и это оказалось слишком тяжело перенести. Я знаю, что горе может тянуться гораздо дольше, чем в моей истории, но предполагается, что в конечном счете оно утихнет, смягчится и со временем угаснет окончательно. Депрессия часто не имеет начала и кажется бесконечной. Эта мысль сама по себе может быть немного удручающей, но не забывайте, что в мире есть миллионы людей, которые нашли способ справиться с периодами депрессии. Хотя двусмысленные формулировки общепринятого языка иногда мешают этим усилиям.

Мы – рассказчики историй, и депрессия бросает вызов этой части нашей натуры. Нелегко создать рассказ, у которого нет ни начала, ни конца. Истории связаны не с аналитической информацией, а с другими аспектами нашей личности. Если задействовано только сознание, наши силы оказываются ограничены. Нам не хватает мифов о депрессии, историй, которые могли бы выразить общий опыт и рассказать о том, как его преодолеть. Конечно, есть мифы в другом значении этого слова – «необоснованные или ложные представления»[13]. Вот история, которая больше подходит под последнее определение.