– Поясни, Хирург, – предлагает он раздраженно.

– Что пояснять? – Доктор кривит тонкие губы. – Тварь не обладает ни человеческим интеллектом, ни человеческими эмоциями.

– А куда ж у него интеллект делся? – орет из глубины зала Захар Петрович.

Этот толстый старик жил с Тихоном в одной деревне. Он выступал как раз передо мной, рассказывал «факты биографии» обвиняемого: родился, учился, работал машинистом в пригородном депо… Давил на то, что у Тихона к убитому Бармалею имелись личные счеты. Не убедил. Бармалей был уважаемым бродягой, никаких косяков за ним ни разу не водилось. Я сам прекрасно его знал, пару раз в рейды ходили – мировой мужик.

– Куда интеллект делся? – переспрашивает Хирург. – Не знаю. Иди поищи. Может, под кровать закатился.

– Погоди. – Бабай снова теребит бороду. – Давай-ка озвучь диагноз.

– Нет диагноза. Я не психиатр. Есть факты.

– Давай факты.

– Извольте. Не говорит, не реагирует на раздражители, боли не чувствует. Биологические показатели в норме. Сидит спокойно. Показал ему пистолет. Быстро схватил и попытался куда-то пойти. Можем провести эксперимент – выяснить куда. Точнее, к кому.

Собрание снова шумит, среди общего гвалта слышатся нелестные эпитеты и пожелания в адрес Хирурга…

Все это происходило неделю назад. Спустя два дня был убит Элвис. Молодой парень, окрещенный за характерную прическу и пристрастие к игре на гитаре. Именно благодаря гитаре, ну еще и довольно приятному баритону, он, сам приблудный, очень быстро заарканил себе одну из таких же приблудных девушек. «Девушками», понятное дело, они назывались больше в силу традиций. Но, как говорится, «за неимением горничной барин пользовал дворника».

«Семейные» у нас живут отдельно. Ввиду того, что военная база не располагает большим количеством двухместных номеров, молодожены сами устраивают себе любовные гнездышки из подручных стройматериалов.

Когда в закутке Элвиса грохнул выстрел, поначалу никто ничего не понял. Потом, разобравшись, столпились возле перегородки. Кричали-стучали. Выбили засов. Элвис валялся на полу с дыркой во лбу. Женщина сидела рядом на железном стуле. Посмотрела на нас весьма приветливо, но вдруг, заметив в толпе кого-то, оживилась…

По ночам теперь очень тихо. Никто не храпит, не поворачивается. Я это точно знаю, потому что с некоторых пор сплю очень чутко. Замечаю, что почти все наши держат оружие под рукой. Негласный договор: ночью с кровати не вставать – могут пристрелить. Хирург, сволочь, подлил масла в огонь: никаких симптомов, говорит, никаких видимых проявлений, что-то вроде одержимости; и скорее всего это будет продолжаться.

Вчера ночью тоже было тихо. А утром со стороны женского зала прилетел визг…

Она сидела на кровати, сложив руки на коленях. Имени не знаю – в силу возраста мужиков она не интересует. Знаю, что работает в столовой посудомойкой. С удивлением отметил: одета она в настоящую ночную рубашку, белую в синий цветочек. Ее жертва накрыта с головой казенным солдатским одеялом, под кроватью уже натекла большая черная лужа. Нож, тщательно вытертый, аккуратно лежит на тумбочке.

И снова зал столовой. На улице погожий день, это заметно даже сквозь мутную грязь стекол. Народ молчит. Ждут решения: совет заседал около часа, только что вернулись снизу.

Бабай суров. Таким я его давненько не видел. Пожалуй, с тех пор, как тварей из подвалов базы выкуривали. Он встает перед стойкой, и я чувствую, что сейчас будет нехорошо.

– Все приблудные теперь ночуют отдельно, – говорит Бабай и проводит по бороде широкой ладонью.

И что в этом такого? Потом понимаю: это они их изолировать хотят. Скорее всего, на втором подземном, где бывший склад. Бабай тут же подтверждает мою мысль: да, именно там. Мы сами раньше на складе ночевали, пока по-человечески казарму не обустроили. А сейчас склад выбран потому, что дверь крепкая и запирается снаружи.

Наши молчат. Приблудные поначалу тоже. Но вот и до них доходит. Разгорается протест. На поддержку Бабаю выскакивает Обух: несогласные могут идти на все четыре стороны, никто их здесь не держит. Мы больше не хотим рисковать – а статистика показывает, что одержимостью страдают только пришлые. Пока, во всяком случае.

Я слушаю пререкания Обуха с народом вполуха – наблюдаю за Бабаем. Он отошел назад, присел на стойку, смотрит. Я знаю, на кого он смотрит. Ее зовут Шапокляк, очень она похожа на ту самую тетку из мультика: длинный нос, тонкие ручки-ножки. Но «ножки-ручки» были полгода назад, когда она только у нас появилась. Сейчас худоба вполне в пределах нормы, и уже заметно выпирает живот – Шапокляк на пятом месяце беременности. На самом деле ее зовут Света, и она жена Бабая.

Я выискиваю ее в бунтующем зале. Это несложно, Шапокляк сидит в первом ряду. Молчит, замерла – таким же долгим взглядом смотрит на мужа. Шапокляк всем нравится, потому что веселая и добрая. И Бабай всем нравится, потому что суровый, но справедливый. Повезло нам с командиром. И я знаю, что командир не сделает исключения даже для своей жены. Гвалт постепенно затихает, кое-кто из приблудных все еще не может успокоиться, но большинство признало справедливость меры.

– Можете взять оружие, – говорит тем временем Обух. – Но, сами понимаете… Есть другое предложение. Каждую ночь с вами будет дежурить пара наших бойцов.

Бабай смотрит на жену. Шапокляк смотрит на мужа. Тяжелый взгляд у Бабая, тоскливый, но при этом спокойный. Я смотрю то на него, то на нее и понимаю, что ни за что и никогда не пойду на это дежурство…

Точно таким же спокойным взглядом смотрит Бабай на труп Шапокляк, вынесенный в коридор. Из темноты открытой двери склада тянет застоявшимся теплым воздухом. В коридоре светло от набежавших фонарей. Она лежит у стены, пижамная куртка в трех местах пробита, мокрая от крови материя плотно прилипла к телу, рельефно выделив все округлости. Лицо спокойное, в открытых глазах масляно играют отблески. Все молчат.

– Обух! – говорит Бабай.

– Да, командир.

Бабай стоит напротив тела, задумчиво наклонив голову. Он полностью одет – это значит, что ночью так и не ложился. Чего-то ждал? Или подозревал?

– Нужно закончить с фильтрами для воды. Это сейчас самое главное. Понял?

– Понял. – В голосе Обуха слышится удивление.

Бабай кивает, потом достает свой знаменитый наградной наган и сует дуло в рот. Я еле успеваю зажмуриться.

7 октября 1943 года. Штаб 1078-го стрелкового полка

В землянке воняло прогоревшей соляркой, которую нам нагло выдавали под видом керосина. Лампа от нее нещадно коптила, и стекло, хоть Сема и чистил его только утром, уже опять покрылось черными разводами. По этой причине светила «летучая мышь» весьма вяло, читать при таком свете было решительно невозможно. Зато очень хорошо получалось лежать на раскладушке, закинув руки за голову, и рассматривать бревенчатый, поблескивающий смоляными каплями потолок.