Возле двери одной из кают Пантелей остановился. Из-за двери донесся тихий детский плач.

— Тут оны, — пальцем указал на дверь Пантелей.

Слащёв резко распахнул дверь и увидел склонившуюся над деревянной коробкой, заменяющей колыбельку, Нину. Она подняла голову, и Слащёв не сразу узнал ее: худая, осунувшаяся, с синими кругами вокруг глаз, увидев Якова Александровича, она посветлела лицом, хотела броситься к нему, но он опередил ее и строго спросил:

— Почему дите плачет?

Иначе представляла себе Нина эту встречу. Она поникла головой и растерянно ответила:

— Молока нету.

— Как это — нету? А сиськи?

— Пустая грудь. Третьи сутки на хлебе и воде. И того не вдоволь. Откуда ж оно возьмется, молоко, Яша?

— Так! Все ясно! — решительно сказал Слащёв, и Нина поняла, что он тот час же уйдет, чтобы что-то где-то добыть: молока ли, хлеба. Он был человек действия.

Нина опередила его:

— Хоть подойди до дитяти, поздоровайся. Твоя она. На всю жизнь, до смерти твоей, твоя.

— Девка, — сказал он с некоторым укором.

— Девочка, — Нина заметно ощетинилась. — Ну и что?

— Ну, и ничего, — он шагнул к Нине и широко заулыбался, — Я рад, что девка! Я хотел девку, — он обнял ее. И она, кутая голову в полы его френча, вдруг заплакала. В голос. Громко.

— Ну, ты чего? Ты чего? — стал растерянно бормотать он.

— Я боялась, — всхлипывая, она подняла на него глаза. — Ты ведь мальчишку хотел.

— Не имело значения, — и, встав на носки и лишь слегка позванивая шпорами, он осторожно подошел к колыбельке. Заглянул в нее.

И крохотная девчушка, до этого мгновения обессиленно хныкавшая, словно ощутила этот святой момент встречи с тем, кто дал ей жизнь. Она вдруг смолкла и уставилась на Слащёва своими чистыми голубовато-серыми глазами. И долго, не мигая, на него смотрела.

— Смотри! Узнала! — пошептала Нина. — Правда, она узнала тебя.

— Что ж тут! Моя кровь. Это мы только сейчас встретились, а так… я ж давно ее люблю, — косноязычно и растерянно шептал Слащёв и, подняв на Нину глаза, спросил: — Так, говоришь, молоко?

— Да где ж ты его тут, среди моря, найдешь! Хоть чего бы ни то! До Константинополя бы не померла! А там…

Слащёв понял. Он решительно рванул дверь каюты и увидел Пантелея: тот, видимо, подслушивал встречу хозяина с хозяйкой.

— Стой здесь! Охраняй! — приказал Пантелею Слащёв.

— Вы бы энто… людей не пужали. Скинули б заграничное. Я вашу одежу… На крючечке висит.

Слащёв неожиданно послушался Пантелея. Он торопливо и сердито переоделся и вышел.

Спустившись вниз, на нижнюю палубу, он стал пробираться по тесно заполненному чихающими, кашляющими и стонущими людьми узкому длинному коридору. В большинстве своем это были солдаты. Они сидели под стенками, вытянув в проход ноги: это была единственная поза, позволявшая в корабельной скученности хоть немного отдохнуть. Совсем обессилевшие от недоедания и морской болезни, засыпая, они сползали по стене вниз и, перегораживая коридор, укладывались на полу, прижимая к себе карабины. Через таких приходилось осторожно переступать.

Слащёв вглядывался в усталые обреченные лица, выискивая, к кому бы можно было обратиться, если не за помощью, то хотя бы за советом.

Но люди сидели с закрытыми глазами. Они не спали, а забывались в полудреме. В таком состоянии лучше коротается время: оно движется быстрее, и желудок не так тревожит голодной сосущей болью.

Среди этих дремлющих, ко всему безразличных людей Слащёв выделил смугловатого мужчину. Он не спал и даже с некоторым удивлением и любопытством рассматривал невесть как оказавшегося здесь, в трюме, седого генерала.

— Не подскажете, нет ли здесь, среди беженцев, лекарей? — спросил у него Слащёв.

— Раненый? — отозвался мужчина.

Если бы на месте Слащёва здесь, на «Твери», оказался Кольцов, Красильников или, на худой конец, даже Жихарев, они бы узнали этого солдата. Это был Андрей Лагода. Тот самый Лагода, который совсем недавно был приговорен «тройкой» феодосийских чекистов к смерти и был расстрелян, но чудом выжил. Затем несколько суток он пробыл в плену у бандита Жихарева и был внезапно освобожден группой Кольцова. Как оказался Лагода на крейсере «Генерал Корнилов», а потом на «Твери» не знал никто, кроме начальника Особого отдела ВЧК Менжинского.

Во время бегства армии Врангеля из Крыма Менжинский резонно подумал, что на этом война, во всяком случае для чекистов, еще не закончилась, и очень скоро многих высших должностных лиц будет интересовать, что происходит там, в белогвардейском лагере. И за ответом обратятся к нему. Поэтому он решил заранее подстраховаться. Лагода был один из тех, кого Менжинский уговорил затеряться среди отступающих белогвардейцев, прижиться среди них и стараться ничем не выделяться, не возбуждать к себе ничей интерес.

— В нужное время с вами свяжутся.

— Надолго ли это? — спросил Лагода у Менжинского.

— Может быть, на месяц. Возможно, даже на год. Но вы будете постоянно находиться в поле нашего зрения. И я обещаю вам, что при первом же удобном случае или даже по вашей просьбе я тут же вас отзову.

Лагода согласился.

И вот он рассматривал взволнованного генерала. Похоже, у него случилось что-то серьезное, он нуждается в помощи.

— Если у вас кто-то раненый, могу предложить медпакет.

— Нет-нет, спасибо, — генерал тронулся дальше, но вдруг остановился, с отчаяньем объяснил: — Ребенок родился. Три дня всего. Молоко бы найти, — и спросил: — У вас есть дети?

— Сын. Только без меня родился. Не довелось увидеть.

— Сочувствую вам, — сказал Слащёв и пошел дальше.

В конце коридора, в тупике, он увидел нескольких солдат и женщин. Они окружили молоденького священника, который что-то рассказывал. Его увлеченно слушали.

— …И что вы думаете, пошел он по морю, аки посуху.

— Расступилось море? — ахнула одна из женщин.

— Нет. Просто пошел по воде. Пошел, как мы с вами, к примеру, по суше ходим.

— Чудо какое-то!

— А чудо это от твердости веры. Вот если твердо поверишь в то, что у тебя не море, а твердь — и свершится чудо. Только сперва в Самого поверь! А то мы ждем чуда, как яблочка на блюдечке. Нет, так не бывает.

Слащёв немного послушал священника, а затем обратился к нему:

— Великодушно извините, отче, что вклиниваюсь в вашу беседу. Совет нужен. А может быть, и помощь.

В трудные минуты загнанные обстоятельствами в угол люди охотнее отзываются на чужую беду, чем в спокойное сытое время. Смолк священник, и слушатели его тоже не прогневались, с некоторым любопытством и сочувствием уставились на стоящего перед ними растерянного человека, генерала. По тону, с которым он к ним обратился, люди поняли: у человека беда.