— Ты вот что! — сказал кок. — Ты часок походи и возвращайся. Не стесняйся. Я тебе еще макароны по-флотски. Мужик у тебя, слыхал я, тоже флотский?

— Он — на «Кагуле». При машине. Ему не до нас. У их там начальствие плыветь, строгости.

— Хоть знает, что ты при эскадре?

— Сообчала. А передали чи нет — не знаю. Може, думает, у большевиков осталась.

— Ну, и сидела бы дома, в тепле да сытости. Большевики тебя вряд ли бы тронули, — сказал механик. — А как солнышко бы пригрело, мы тут как тут.

— Нешто можно так, не по Святому Писанию? — покачала головой Авдотья. — Куды голка, туды й нитка. Так в Библии прописано.

— Мы ж не надолго. На месяц-два. Горячее бы встретились, — добавил кок.

— Не, не по-христиански так-то. Нельзя.

Когда Слащёв собрался уходить к себе наверх, кок налил в металлический судок щей, отрезал увесистый ломоть от буханки.

— Отнесите своей жинке, извините, не знаю, как вас величать.

— Да-да, забыл представиться. Слащёв.

— Как — Слащёв? Тот самый? — удивленно переспросил кок.

— А что, есть еще другой?

— Яков Александрович? — кок смотрел на Слащёва широко открытыми глазами, в них светилось восхищение. — Сколько раз слыхал!

— Полагаю, ничего хорошего?

— Наоборот! Не знаю, как там у вас, промеж начальства, а промеж солдат… да что вы! Только самые лучшие слова! Как вы под оркестр в атаку ходили, и другое разное!

— Спасибо на добром слове. И за это, — Слащёв указал глазами на судок и завернутый в тряпицу хлеб. — Это тоже дорогого стоит.

— Та чего там, ваше превосходительство! Прокормим до Константинополя. Будем надеяться, и дите ваше выживет, станет вам утешением в старости. Я вам для дочки еще сахарку отсыплю.

Он открыл шкафчик и совочком насыпал в кулечек сахару. Подумал, подсыпал еще.

Загруженный всем этим добром, Слащёв направился к двери камбуза.

— Еще пару слов, ваше превосходительство! — остановил его кок, сияющий от нахлынувшего на него восторга.

Слащёв обернулся.

— Я что еще хочу сказать! Мы хоть и в море, хоть и расплевались с большевиками, а все равно — Россия. И если не истребим друг дружку, то снова к себе вернемся. Ну, может, не мы, так хоть наши дети. И Авдотьин сын, и ваша дочка. Без нас, без наших детей, Россия, как бы это сказать, не в полном комплекте. Или я что-то не так понимаю? Вот вы, в высоком генеральском звании, все изучили, про все знаете, скажите, правильно я мыслю своими камбузными мозгами?

— Тебя как звать? — спросил Слащёв.

— Семеном нарекли.

— У тебя, Семен, государственное мышление. Ты, верно, стихи пишешь?

— Пробовал. Пока не получается. Грамотешки, говорят, не хватает.

— Продолжай писать! Грамотность — дело наживное. У тебя получится.

— Вы думаете?

— Уверен.

— Вы на главный мой вопрос не ответили: что там, в верхах, про все это думают? Вернемся обратно? А то, знаете, у меня под Херсоном немощные родители. И брат, под Каховкой раненый. Тоже в помощи нуждается. Вот я и гадаю, как все будет? Вернемся или не вернемся?

— Непростой вопрос. Не хочу обманывать. Скажу тебе так: вернемся мы или не вернемся, а Россия есть и будет. Ты ждал другого ответа? Его у меня нет, — и Слащёв покинул камбуз.

Вернувшись в каюту, Слащёв хотел поставить на узкий столик судок со щами и, к своему изумлению, заметил, что едва ли не весь столик завален свертками, кульками и кулечками. Из них выглядывали картофелины и луковицы, яблоки и морковины, рассыпной сахар и голубоватый кусковой рафинад, краюхи хлеба и белые сухарики, которые еще несколько дней назад были булочками. Чуть отдельно на расстеленной холстине лежал даже небольшой кусочек сала.

— Что это? Откуда? — удивленно спросил Слащёв.

— Люди принесли, — ответила Нина и затем уточнила: — Сперва что-то принес судовой священник, назвался отцом Антонием.

— Молодой священник?

— Лет двадцать пять, может, чуть больше. И другие тоже что-то принесли. Я отбивалась, говорила: нам столько не надо. А они молча ставили и уходили.

Слащёв вспомнил сегодняшний разговор в камбузе. Вот и ответ: где еще есть такая страна, где люди, голодая, делятся последним?

— Кормила чем-нибудь?

— Сахар расколотила, и из пипетки, как котенка. Глотала.

Слащёв прошел к картонной коробке, склонился над дочерью. Девочка спала.

— Может, все же продержимся до Константинополя, — с надеждой сказал он.

— Боюсь, — ответила Нина. — Ей молоко нужно.

— Будем надеяться на лучшее. Даст Бог, продержимся два дня на жвачке и сиропе. Всего два дня.

Ночью в каюту кто-то настойчиво постучал.

Слащёв вскочил с койки, зажег лампу и открыл дверь. На пороге стояла Авдотья.

— Входи! — обрадованно сказал он. Чуть было сразу же не спросил, как она себя чувствует, не пошло ли молоко. Но по ее деловому виду догадался: то, на что он надеялся, случилось.

Слащёв стал молча наблюдать за Авдотьей.

Она же села на стул и стала расстегивать тесный жакет. Нина удивленно смотрела на незнакомую женщину и постепенно начинала догадываться.

— Отверниться! Бо ослипнете! — грубо прикрикнула она на Слащёва.

Слащёв послушно стал лицом к стенке и даже почему-то закрыл глаза. Теперь он лишь слышал звук расстегиваемых пуговиц, шелест одежды, затем хлюпанье воды.

— Ну, давайте маленьку! — приказала Авдотья уже Нине. И после того, как Нина передала ребенка, Авдотья радостно запричитала: — Ой, яка ж краси-ивенька! Ну, чистый ангелочек!

Авдотья приложила ребенка к груди, и девочка жадно впилась в нее губами.

Слащёв прожил большую жизнь, слышал чарующую музыку и много разных волшебных звуков, но таких… Ребенок чмокал, сопел, сосал, захлебывался, откашливался и снова тихо, с урчанием, сосал.

Нина Николаевна стояла возле Авдотьи и с благоговением наблюдала за кормлением своего ребенка. Первым кормлением.

А Слащёв, по-прежнему стоя лицом к стене, вслушивался в эти божественные звуки, и по его обветренной щеке медленно стекала предательская слеза. Этот суровый человек, боевой генерал, прошедший все войны, которые выпали на его век, впервые за долгие годы не смог сдержать своих чувств…

До турецких берегов оставалось всего ничего, несколько часов пути. Шторм прекратился так же внезапно, как и начался, оставив на море лишь легкую зыбь и теплый слабый ветер.

Как предвестницы близкого берега над растянувшейся эскадрой появились сварливые чайки. Они носились высоко над мачтами, обещая хорошую погоду.