— Хорош ругаться, лучше гони выигрыш.

Кольцо было недавно выигранным, сидело неплотно, стянулось легко. Звякнуло об стол и закрутилось, словно золотистый шарик. Упало. Легло. Первые руки подхватили его и преловко надели на палец.

— Ну что, ещё разок?

— Сдавай.

Два испанских солдата несли караул в комнатушке возле входа. Странноприимный дом был практически пуст: бродяги и нищие с наступлением тёплых деньков спешили разойтись по городам в надежде захватить пораньше паперти, трактирные задворки, берега каналов и другие хлебные места, в лечебнице тоже почти никого не было, кроме пары простудившихся монахов и ещё двух тяжелобольных, на днях постриженных ad seccurendum[9]: им в общей монастырской спальне было слишком холодно. Никто караульщиков не тревожил — брат Себастьян пребывал в размышлении, десятник пьянствовал и большей частью спал, изловленная дева тоже не доставляла неприятностей; приятели дули вино и резались в карты.

Алехандро Эскантадес сгрёб колоду со стола, вложил рассыпанные карты, постучал, чтоб подровнять, и начал тасовать, сверкая жёлтым ободком на безымянном пальце.

— Альфонсо, compadre, везение тут вовсе ни при чём, наставительно проговорил он. — Ведь что такое игра? Игра это quazi uno fantasia. Она, если хочешь знать, почти искусство; а в искусство надо верить, иначе никакое везение тебе не поможет, хоть тресни. А ты сидишь, ходы просчитываешь — сколько, где, куда, и думаешь, что угадал.

— Как будто ты их не высчитываешь...

— Есть такое. Только всё равно всего не просчитаешь. Вон, взять хотя б Хосе: ты бы сел играть с ним?

Родригес поморщился:

— Что-то не особо хочется.

— А-a! — Алехандро дал партнёру срезать, раскидал и важно поднял палец: — То-то и оно. А он считать умеет только до пяти... — Он развернул свои карты веером. — Что у тебя?

— Десятка.

— A, caspita! Тройка. Заходи,

По грязному столу зашлёпали карты. Фортуна вопреки пословице на этот раз себя явила женщиной непеременчивой: так же быстро, как и первую, Родригес проиграл вторую игру, после чего взгляды обоих задержались на бутылке.

— Угу?

— Угу.

Вино забулькало по кружкам.

— А неплохо здесь, — опустошив свою до дна, довольно ощерился Санчес.

Альфонсо тоже оторвался от кружки, перевёл дух и потянулся за сыром.

— Что говоришь? — спросил он.

— Неплохо здесь, я говорю. — Санчес вытер подбородок и усы. — Когда пришли сюда, я грешным делом про себя подумал: всё, Санчо, отбегался, сиди теперь в монастыре, карауль чёртову девку, набирайся святости и пой псалмы, пока хрен не отсохнет. Ан нет, смотри-ка ты: жратва хорошая, тепло, а вино вообще — нектар, а не вино. И кислит, и сладит, и в голову ударяет. Не иначе, им сам Бог виноград помогает растить. Одна беда — делать нечего, даже подраться толком не с кем, да и до девок топать далеко.

— Ничего, как станет потеплее, дальше пошагаем. Алехандро с сомнением покосился на собеседника:

— Думаешь?

— Угу. Вон, и Мануэль так говорит. Да сам посуди: была б нужда, padre Себастьян давно уже собрал бы тройку и провёл дознание, а он чего-то ждёт.

— А он что ждёт?

— Бог знает. Может, посоветоваться хочет с кем-то знающим, а может, хочет заседать в привычной обстановке. А может, просто ищет толкового экзекутора. Но между нами... — Тут солдат на всякий случай огляделся и наклонился к собеседнику. — Между нами, я думаю, что если мы на днях отсюда не уйдём, то просидим ещё полгода, а то и дольше.

— Это почему?

— Да потому. Смотри сюда. Una baraja[10]. — Родригес перебрал рассыпанные карты, вытащил даму треф и положил ее картинкой кверху для наглядности. — Мы эту девку взяли? Взяли. Так вот, смекаю так: сама она сознаться не захочет, а свидетелей-то нет, один лишь Михелькин с ножом.

Из колоды вслед за дамой явился валет и вопреки всем правилам наискосок лёг поверху. — Так?

— Так... — Алехандро, насупившись, сосредоточенно наблюдал за происходящим.

— А если так, тут надобен juez de lettras[11], чтобы засудить, а никакой не инквизитор, — торжествующе сказал Родригес, снова перебрал колоду, отыскал там короля и побил им обе карты. — Но тогда её наверняка утопят. (Он перевернул все три.) A padre Себастьяну... (тут он подобрал пикового туза и положил его поверх всех остальных)... padre Себастьяну этого не надо, он, должно быть, хочет разузнать, чего с ней там творилось, на поляне, а не в том хлеву с Мигелем. Он потому и пришёл к местному аббату, чтоб делу раньше времени не дали ход. (К раскладу присоединился ещё один король.) А что Лиса не поймали, так и ладно, «Mas vole pajaro en inaiio que buitre volando»[12]. От нашей quadrillo[13]только и требуется, что быть наготове и перебить всех, кто мешает. Он выложил рядком четыре десятки и валета червей, у которого даже на рисунке была какая-то пьяная рожа, навалился грудью на стол и умолк.

— Хм-м! — вынужден был признать Эскантадес и поскрёб ногтями под распахнутым камзолом выпирающий живот. — Ну у тебя и голова, Альфонсо... А зачем нам сидеть и ждать полгода?

— Дурак ты, Санчо.

— Почему это я дурак?

— Нипочему. Подумай сам. Девчонка беременна?

— Беременна, — согласился он.

— Вот и придётся ждать, чтоб посмотреть, кто народится. А это, если отсчитать от девяти по месяцам, получится никак не меньше, чем полгода.

— А-а...

— Ага. Наливай.

Они разлили и выпили. Санчес снова оглядел расклад и усмехнулся.

— Да. Это ты понятно расписал. Ну ладно. А если всё-таки нам кто-то помешает?

— Кто?

— Ну, не знаю... Всякое может быть.

Родригес подкрутил усы, подобрал туза, как бы изображавшего в его раскладе брата Себастьяна, усмехнулся и постучал по нему пальцем:

— Эту карту, compadre, вряд ли кто сумеет перебить.

— Серьёзно? — Санчес пошарил в картах, взял одну, перевернул и показал Родригесу. — А эта?

В руках у Эскантадеса был джокер.