Как выяснилось, не одна она тогда эти Юриковы взгляды приметила. Как там бабушка говорила? Ты и сам себя еще не ведаешь, а деревня уж все про тебя знает. Так оно и есть, наверное.

В общем, стали они постепенно на фирме объектом беззлобных насмешек – все, кому не лень, хихикали слегка над этой ситуацией. Оля, например, могла совершенно серьезно заявить уборщице тете Соне, чтоб та поосторожничала, прежде чем бумагу из Жениной урны выбрасывать – а вдруг там Юрик невзначай затаился? И Аленка могла вскрикнуть испуганно, обнаружив в своем компьютере вирус, и тут же прокомментировать его появление тем, что это, наверное, и не вирус вовсе, а Юрий Григорич Караваев вирусом прикинулся, чтоб в Женин компьютер попасть, да к ней забрел по ошибке… Изгалялись, в общем, кто во что горазд. Хотя Юрик тогда и близко к Жене не подходил. Она и сама его не подпускала, то есть повода никого для близкого и панибратского к себе подхода не давала. Смотрела сердито и строго, как сильно честная и замужняя. Она поначалу действительно в таких и числилась – сильно строгих и замужних. Так уж вышло. Пришлось немного приврать на собеседовании, когда сюда на работу устраивалась, что она, мол, дама исключительно из ряда женщин положительных и устойчиво-семейных. Она б и не врала, конечно, но так само собой вышло…

– …А вы, Евгения, надеюсь, замужем? – огорошил ее последним вопросом того собеседования будущий шеф, Петр Алексеевич. Очень сильно огорошил, потому как сам вопрос уже таким образом прозвучал, что, признайся она сейчас в своей незамужности, не видать ей этого места, как своих ушей…

– Д-д-а… – неуверенно подтвердила Женя, скромно потупив взгляд. Потом, собравшись, снова вскинула их на потенциального и довольно симпатичного шефа, проговорила уже смелее: – Да! Конечно, я замужем…

– Ну, слава богу! А то, знаете, не люблю я одиноких баб с вечно рыскающими по мужикам глазами. Смотрят всегда, будто тебя под себя подстраивают. Да и работать им некогда – они ж в вечном творческом поиске находятся. Шарят и шарят по Интернету да по сайтам знакомств… Так и денег на них не напасешься!

– Нет, я не шарю… – замотала головой Женя, скромно улыбнувшись.

– Да. Я уже понял. Ну что ж, давайте поработаем, Евгения…

Женя, выйдя на улицу после этого собеседования, даже закомплексовала немного по поводу своего вранья, а потом быстренько успокоилась. Потому что получалось – формально она и не соврала вовсе. На тот момент они с Игорем еще состояли в официально-бумажном браке, до процесса бракоразводного не добрались. Главной теперь ее задачей было тайны своего бабского одиночества никак не раскрыть, то есть быть той самой – устойчиво замужней, которая глазами по мужикам попусту не рыскает, по интернетским сайтам не шарит… Решила она тогда скрывать свое неофициальное, но полностью незамужнее положение до последнего. Выхода-то у нее не было. А раз не было, и вести себя следовало соответственно своему вранью. Я, знаете ли, ребята, не такая. Я дама замужняя и очень даже серьезная. И вообще – мне работа важнее. И даже не подходите ко мне с глупостями всякими. А таланты актерские в этом деле были ей совсем без надобности. Она и в бывшем, самом что ни на есть натуральном своем замужестве такой была, недоступной для флирта.

А потом все рухнуло в одночасье – Игорь официальный развод затеял. Поначалу она побарахталась еще, конечно, чтоб скрыть этот факт от общественности, но разве такое скроешь? Такие факты особое свойство имеют – чем больше их скрыть стремишься, тем резвее они изо всех щелей выползают. Из телефонных переговоров с мужем, например. Из загнанных глаз, исподтишка взирающих на вроде бы уткнувшихся в свои компьютеры коллег, – слышали, о чем они с мужем речь ведут, иль нет? Или из иезуитской мужниной бесцеремонности, когда он через офисную секретаршу передает сведения о месте и времени судебного рассмотрения своего бракоразводно-вероломного иска. Да мало ли…

В общем, неприкаянность ее в этом вопросе вышла наружу во всем своем тягостном безобразии – в сочувствующих в ее сторону взглядах сослуживиц и сослуживцев, в шепотках за спиной, в искренних и не очень искренних словах поддержки, что, по сути своей, отвратительно равнозначно. Ох уж эта искренняя и не очень искренняя поддержка, способная вогнать точно гвоздь в доску, по самую шляпку, любую нервно переживающую свою семейную драму женщину. И без нее – никак. Потому что не объяснишь же людям, что выслушивать их искренние слова поддержки – настоящая пытка. А что делать – приходилось терпеть. И улыбаться благодарно – спасибо, мол, за вашу душевность, будь она трижды неладна. Спасибо, что напомнили лишний раз о временной моей женской ущербности…

Именно это проклятое чувство ущербности и толкнуло ее в то тяжелое время к Юрику, который тут же и легализовался, и вышагнул смело вперед из тени тайных своих страданий. Прямо на глазах это его смелое преображение произошло. Можно сказать, под рукоплескание общественности. Долой, долой, мол, Юрик, всякие там униженные да тревожно-безысходные тайные взгляды, путь завоевания теперь открыт. Давай шашку наголо – и вперед, пока почва женской ущербности новой травой не поросла. Самое место, самое время.

Да. Наверное, все так. И место, и время для Юриковых по Жене страданий оказались подходящими. Женя и сама не поняла толком, как это все у них тогда получилось – катастрофически скоропалительно. Когда оконное стекло ветром разбивается, его же быстренько заткнуть хочется, не важно чем – подушкой, например. Вот Юрик и стал для нее такой подушкой. Потому что надо было посещать бракоразводный процесс, потому что надо было смотреть в холодные и ставшие в одночасье чужими глаза Игоря. И было это ужасно. Зло, холодно очень и страшно. Точно так же было ей страшно, когда умерла бабушка и она осталась совсем одна. Перепуганная восемнадцатилетняя девчонка в большой пустой квартире с шорохами ночных звуков. Тогда Игорь, можно сказать, пришел и спас ее, как герой прекрасный и благородный. Просто поднялся этажом выше из убогой однокомнатной квартирки, которую снимал в их доме два года уже и был знаком с нею, можно сказать, шапочно. Просто зашел, просто прижал ее, дрожащую от страха, к себе, просто остался и стал жить. Это потом уж случились у них и свадьба, и белая фата – все честь по чести. А сначала она просто ему поверила. Потому что больше некому было поверить. Потому что он был большой и теплый. И взрослый. И самостоятельный. Каменная стена, из-за которой можно изредка выглядывать в трудную жизнь и плевать на все ее страшные страхи. И снова за эту стену прятаться.

Вот и про Юрика ей так же подумалось – а почему нет?… Что ему – слабо стеной этой быть? Чем он ей не стена? Вон как восторженно-преданно на нее смотрит. И вообще – он добрый, тихий, заботливый и детей ее обязательно полюбит… Тем более, как выяснилось, своих у него нет. У него, оказывается, ничего в жизни нет, кроме вздорной да истеричной жены, которая срывала на Юрике каждодневное свое раздражение. Бедный Юрик. Бедный Йорик…

В порыве жалостливой за любовь к себе благодарности она его даже домой к себе пригласила под предлогом полку к стене прибить. И ужином вкусным накормила. И с детьми познакомила. И ночевать оставила. И даже переспала с перепугу. Перетерпела, вернее. С женского унижения разводом чего только не сделаешь! Потому что любое предательство делает человека немного испуганным. И слабым. А особенно предательство близкого человека. А особенно – легализованное предательство, выведенное на людское судилище в самом прямом, буквальном смысле этого слова. То есть оно, конечно, очень цивильно бракоразводным процессом называется, но по сути все равно – судилище. Стоит бедная женщина на нем по другую сторону баррикады и слушает, как недавний и очень близкий человек настоятельно просит судью побыстрее удовлетворить его бракоразводное заявление. Терпежу, мол, никакого уже у него не осталось. И каждое слово этого недавнего близкого прямиком в сердце летит, и лупит бедная женщина на него глаза, онемев от боли и ужаса. Кажется, вчера еще свой хлеб, и кров, и тайные помыслы с ним делила, а сегодня – раз! – и на тебе. Получай. Ну как, как тут слабой не будешь? Тут и не таких глупостей со страху да от обиды натворишь… Потом вдруг опомнишься, конечно, а дело-то уже сделано.