Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ты можешь что-нибудь придумать. — С моей стороны это не вопрос, а утверждение.
С его — усмешка. Это ведь хороший знак?
— Если захочу, — говорит приглушенным голосом, а затем, точно знаю, выдыхает сигаретный дым. Мое бурное воображение доносит этот запах через чертов динамик.
Я никогда не курила, даже не пробовала, и я не любила, когда это делали другие, но — парадокс — обожала наблюдать за тем, как курит Егор. Пожалуй, в эти минуты я могла бы писать с него картины, если бы, конечно, умела рисовать. С сигаретой во рту или между пальцев он казался мне особенно порочным и задумчиво сексуальным. Настоящей загадкой, которую я так и не сумела разгадать.
— Если захочешь, — повторяю и подтверждаю его слова, понимая, что моя судьба снова в его руках. Разница лишь в том, что на этот раз я не буду умолять.
Затянувшееся молчание сжирает всю мою уверенность и непоколебимость. Я кусаю губы в кровь — чувствую металлический привкус. Уже открываю рот, чтобы извиниться и забыть этот диалог, как страшный сон, но Егор меня опережает.
— Приезжай в аэропорт через полтора часа. Ждать не буду.
В смысле? Какой аэропорт?
— Но мне завтра на работу.
В аэропорт ехать минут сорок, если не больше.
— Ночью вернешься обратно.
И конечно спросить я ничего не успеваю — ни что вообще с собой взять, ни где мне его искать, потому что Егор вешает трубку.
Господи, как же сильно он меня бесит! И как я терпела его закидоны раньше?
Через один час и десять минут я стою в зале аэропорта с небольшой дорожной сумкой, с которой обычно езжу в командировки, и — на всякий случай — с загранпаспортом в документах. Мечтая о банановом капучино вместо всего этого, я гляжу на яркие лампы, покачивающиеся под потолком, и пытаюсь понять одно — почему я здесь?
Ну, наверное, в первую очередь, потому что мне важна моя работа. Мой путь на радио был долгим и довольно тернистым, но я не жалею ни о чем и ни на один миг.
Я бросила мехмат на третьем курсе, имея в отцах профессора математики — смело, да? Скорее, конечно, безрассудно, учитывая, что я неплохо соображала в точных науках, но на тот момент просто физически ненавидела то, что происходило в моей жизни. Это был мой протест против всего, в том числе против строгого отца и вечных запретов. К его ужасу и позору всей семьи, я осталась с неоконченным высшим, но уже через год неплохо зарабатывала репетиторством английского и испанского языков, которые хорошо знала с детства — тут тоже без родителей не обошлось.
Я гордилась собой впервые после расставания с Егором и выздоровления, но моему отцу было глубоко плевать на это — он по-прежнему не разговаривал со мной, объявив мне бойкот. Что касалось моей мамы, она всегда была очень хорошей, да почти идеальной женой и конечно же не имела собственного мнения. Она всегда повторяла слова отца, будто не знала других, всегда оставалась на его стороне и никогда — на моей, поэтому у меня не было союзников.
Пока в моей жизни не появилась Нелли.
Мы познакомились с ней на занятиях в языковой школе, она была моей ученицей — подтягивала английский язык. Это был странный опыт, потому что обычно я работала с маленькими детьми, а она была моей ровесницей, но каким-то образом мы сблизились. Нелли сумела разговорить меня, а узнав о непростой ситуации дома, предложила у нее пожить. Она везде таскала меня за собой, чтобы я не грустила. И на радио, где та вела ночные эфиры, тоже она привела.
Нелли занималась этим лет с пятнадцати, как и ее отец, тот самый Вениамин Матвеевич, который многие годы возглавлял радиостанцию, пока не ушел на пенсию. И с первого дня, когда она увлекла меня в мир звуковой магии — всех бесконечных кнопок и фейдеров, я влюбилась в это место. Я влюбилась в то, как с выходом в эфир преображался ее голос — из почти детского в низкий и томный, а еще в музыку, которую она ставила, — у неё был отменный вкус.
Я точно знаю, что Нелли замечала мои горящие глаза и говорила обо мне с отцом. Но допустить меня в эфир без опыта, конечно, никто не мог. А я так хотела! Поэтому, когда услышала, что на радиостанции появилась вакансия переводчика с португальского, я тотчас вызвалась помочь. Я почему-то решила, что, зная испанский, справлюсь и с этим языком. А потом с красными от стыда щеками признавалась Вениамину Матвеевичу, что ни слова не понимаю в деловых письмах, но очень сильно хочу работать у них.
Отец Нелли был очень добр. Он сжалился надо мной и предложил попробовать писать и редактировать новости: тогда все было немного иначе, и у новостников были помощники, это после сокращения все обязанности скинули на ведущих. Параллельно такому занятию я получила возможность испытать себя в роли корреспондента в записи: я училась работать с оборудованием, брала разные интервью и делала всякие интересные репортажи, которые, кстати сказать, быстро набирали популярность среди слушателей и нравились руководству.
Но в прямой эфир я все равно пробивалась очень долго. Сначала я помогала Нелли за звукорежиссерским пультом — она то и дело передавала мне микрофон и вовлекала в разговор, чтобы я набиралась опыта. Но позже она уехала покорять Москву, и моя карьера резко затормозилась. Возиться со мной было некому, и я страдала, поглядывая на ведущих за стеклом.
Пока меня в срочно-авральном порядке не вызвали на замену в ночной эфир. Наверное, нельзя было так бурно радоваться тому, что кто-то попал в больницу, но я летала на седьмом небе от счастья.
К эфирам я готовилась каждый божий день, как в последний раз. Я спала по четыре часа в сутки и старалась изо всех сил. Возможно, меня слушали одни дальнобойщики, но мне было ровным счетом наплевать — я тянулась к микрофону, остальное было не важно.
Спустя время мое рвение наконец оценили. Так я стала ведущей новостей утреннего эфира и несколько долгих месяцев вставала в пять утра. Не знаю, как мой организм выжил в этих адских
